"Скажите честно, Пейтон: вам нездоровится?" - спросила меня сегодня профессор МакГонагалл, когда я по своему обыкновению проходил мимо нее, чтобы сесть на правой половине преподавательского стола. Я знал, что заставило ее думать подобным образом: синяки под глазами, волосы, взъерошенные более обычного, воспаленный взгляд, бледные скулы. Я действительно простудился, когда, весь покрытый испариной, бегал по Хогсмиду в одной рубашке по морозу неделю назад, но типичные синдромы уже прошли, и физически я снова был здоров - а эти внешние признаки появились вовсе не от лихорадки или больного горла. Я очень плохо спал по ночам. Я не мог заснуть, а если засыпал, то мне снились грязные порочные кошмары. Я чувствовал себя больным насквозь. Но директору я лишь коротко улыбнулся. "Бессонница, профессор МакГонагалл, ничего более", - произнес я.
Ничего более? Пожалуй, никогда я еще не лгал Минерве так нагло прямо в лицо. Не думаю, что мне удалось провести ее, однако больше расспросам она меня не подвергала, да и какой в этом был смысл? Не такая уж я важная персона, чтобы с пристрастием меня допрашивать; в наше неспокойное время у директрисы были заботы и поважнее, чем юношеские тайны профессора Маггловедения. Юношеские, тайны... Какое типичное словосочетание - и как, тем не менее, круто оно приближает нас своим неизящным клише к самой сути.
Я не мог найти опоры ни в чем. Проверяя работы, объясняя новые темы, следя за учениками во время тестов, я, как ни старался, не мог сбежать от чувства двоемирия, преследующего меня по пятам. Одним миром, в котором я жил, была моя работа; до последнего момента она занимала собой все пространство моей вселенной, полностью приковывала к себе мой интерес и давала мне стимул существовать. Но сейчас что-то начало затмевать ее, душить этот мир моей безмятежной спокойной стабильности, и я с ужасом догадывался, что раскалывает мой мир на неравные галактики. Разум и сердце. Пропасть между рассудком и страстью.
Я до самого конца отказывал себе в признании, что влюблен. Но однажды правды, которую мой мозг уже очень давно разъяренно тыкал мне прямо в мои ослепшие выколотые глаза раскаленными прутьями, уже стало не избежать. Физиология подсказывала мне положительный ответ там, где силы воли не хватало для подтверждения. При виде Валентины Стоун у меня колотилось сердце, стучала в висках кровь и холодели пальцы; а в мозгу в это время гулко ухала тупая мысль, полная восторга, страха и желания. Мне хотелось быть рядом с ней, обнимать ее, защищать ее, угадывать ее желания и вновь, вновь, десятки, сотни раз, чувствовать теплое мокрое прикосновение ее девичьих губ на своей щетинистой щеке.
После того случая с исключенным ныне Томом, после той ночи в хогсмидском трактире я не мог вести себя с ней по-прежнему, как с обычной ученицей, не вызывающей у меня никаких эмоций, кроме желания донести знания и вложить их в ее голову. Мы тогда встретились как будто заново, как встречаются чужие люди, и вновь, заново, стали друг другу близки по духу. Тем более, после ее благодарного поцелуя и ласковых слов я тешил себя надеждой, что, возможно, и она испытывает некое подобие привязанности ко мне. Она была совсем еще девочка, и это чувство могло быть для нее первым, поэтому она могла бояться показать его даже себе самой; если что-то и было в ее душе, то она бы точно не заговорила бы со мной об этом сама. Видя ее юный, озорной взгляд, вспоминая милые смущенные глупости, которые она мне говорила, я вспоминал, сколько мне было лет и каким старым, должно быть, я казался ее ровесницам. Но я не мог больше молчать. Молчание убивало меня, разъедало меня изнутри, как эрозия почвы, как кислота.
Урок закончился; они писали небольшую самостоятельную работу по способам незаметного проникновения в магические области в различных маггловских городах мира. Хоть никто и не списывал - я следил, все сдали качественно исписанные пергаменты, и клочком привязанной своему делу души я не мог не порадоваться своему преподавательскому успеху. Более того, к декабрю на мой предмет записалось значительно больше людей, чем было в начале года, и стопка бумаги в моих руках была достаточно толстой. Однако в моей голове вертелись совсем другие мысли. Валентина сдала мне свою работу последней и повернулась к двери, чтобы выйти. Поколебавшись секунду, я положил работы на стол и, сделав несколько быстрых шагов, догнал ее почти в дверях.
- Мисс Стоун, прошу вас, останьтесь ненадолго, мне нужно кое-что с вами обсудить, - выпалил я, стараясь говорить как можно менее нервно. Ее подруги вопросительно взглянули на меня, и я ответил на их безмолвное непонимание: - Девушки, это дело двух минут, вы можете подождать свою подругу в Большом Зале, она скоро присоединится к вам за обедом.

Пейтон любил, когда многие оставались у него после уроков, чтобы задать дополнительные вопросы; он всегда очень ценил подобное внимание и с радостью отвечал, обычно не торопясь и не отмахиваясь от "настырных учеников", как, возможно, на его месте сделал бы любой другой преподаватель. Он считал, что находится на посту профессора не для того, чтобы просто получать свою законную зарплату, а чтобы возникающие у студентов вопросы после его занятий исчезали, и времени на это ему никогда не было жалко. Однако никогда он еще не ждал освобождения кабинета столь исступленно, как сейчас.
Когда подруги Вэл, бросив на них быстрые недоумевающие взгляды, наконец исчезли из коридора, Смит подошел к двери и прикрыл ее. Он бы закрыл ее и на задвижку, однако это могло бы вызвать у Валентины непредсказуемую реакцию, особенно в свете той информации, которую он собирался до нее донести. Она, кажется, и не догадывалась о том, в какое русло он хочет направить их разговор; Валентина начала мямлить какие-то оправдания относительно недоделанного эссе, плохой контрольной, и Смит бы, должно быть, успокоил ее на этот счет, но сейчас на учебу ему было просто наплевать. Он даже не обратил внимание на то, что она опять назвала его дурацким кратким прозвищем; все ее слова смазались в его голове, оставляя только основную линию - фразу, которую он должен был произнести. Из трех слов. Простых и очень сложных трех слов. Пейтон просто перебил Вэл, подняв ладонь кверху и требуя внимания.
- Речь не об учебе, мисс Сто... Вэл. Я бы хотел поговорить с вами... с тобой - не как с ученицей, а как с... э... - Пейтон запнулся и остановился, он не смог найти нужное слово. - Извини, что прогнал твоих подруг, но я бы хотел, чтобы все, что я скажу... осталось между нами, ладно?
Смит снял очки и краем мантии протер линзы; впрочем, они не запотели, это был просто машинальный жест, и он даже не надел их обратно, а продолжил теребить дужки в руках. Он полусидел на краю парты и смотрел в пол, никак не смея поднять на Валентайн глаза.
- Случилось, правда, что-то случилось, - он улыбнулся, глядя на озабоченное лицо Валентины и соотнося такую невинную формулировку с тем ужасающим набатом, который взял внезапно и ударил ему в голову своим оглушительным звоном. - Никаких трагических событий, не волнуйся. Просто... я очень давно не решался тебе сказать...
Это был не первый раз, когда он объяснялся в любви. Всего полгода назад он искренне хотел жениться и предлагал Ларе свою руку и сердце; в юности он пережил еще несколько сильных увлечений и должен был бы сейчас чувствовать себя умудренным опытом и самоуверенным. Он не был семнадцатилетним прыщавым подростком, который краснеет от одной мысли о поцелуях или наоборот бравирует своими победами, которые, на самом деле, фиктивны. Смит был вполне состоявшимся мужчиной, для которого не должно было быть сложным и постыдным высказать свои эмоции девушке и который к тому же был достаточно привлекателен, чтобы рассчитывать на ее взаимность. Однако сейчас, перед взглядом Вэл, девочки, чистой, нетронутой, младшей его на десятку, Пейтону в самом деле казалось, будто он сам стал младше пятнадцать лет, и как-то разом потерял весь приобретенный жизненный опыт межгендерных отношений. Его щеки заливала краска; глаза его бегали, а руки, холодные и потные, чуть ли не ломали несчастные очки.
- Я люблю тебя, - проговорил он очень, очень тихо; ему показалось, что Вэл могла не расслышать, и второй раз произнести эти слова стало проще. - Я люблю тебя, - повторил Пейтон и заставил себя посмотреть на Стоун, чтобы его слова были непременно восприняты серьезно. - Я долго отказывал себе в принятии этой правды, но, черт возьми, Валентина, я никогда не думал, что обычная приязнь может вырасти столь быстро и... Черт. После случая с этим ублюдком Ричардсоном я понял, что хочу защищать тебя, хочу быть рядом с тобой, чтобы ничего такого никогда не произошло, и сам не заметил, как тебя полюбил. Ты поцеловала меня тогда... Черт, не спрашивай, чего я хочу добиться этим признанием - я ничего не хочу, я просто подумал, что так будет честно по отношению к тебе - сказать. Ты можешь ответить мне что угодно, я все пойму. Черт...
Он хотел, чтобы эта речь была четкой и понятной, как будто ораторской, однако мысли все равно спутались, скомкались и были высказаны им беспорядочно, нервно, бессвязно. Словами нельзя было высказать ту страсть и то отчаяние, которые сейчас бурлили в его крови, неслись венами к сердцу, а капиллярами к мозгу, пульсируя в висках и будто выкачивая из головы кислород, оставляя все существо Смита беспомощно задыхаться в этой физиологической мясорубке. Его рука неловко дернулась и сломала дужку очков; Вэл еще молчала, не отвечая. Почему же? Почему?!

Это только в книгах бывает - когда признаешься в любви, а тебе тут же бросаются на шею, выкрикивая ответные признания. Это только в книгах бывает - взрослый герой войны, контуженный и потрепанный, счастливо живущий в браке с юной и свежей девочкой, восхищенной его храбростью и умом. Это только в книгах бывает - когда, проходя сквозь все невзгоды и трудности вместе, люди никнут друг к другу, скрепляя общими переживаниями общие чувства. Это бывает в книгах, но это никогда не могло произойти со мной. Я зря надеялся и зря пытался.
Я представлял себе это иначе. Мне казалось - по поведению Валентины на практически каждом моем уроке и вообще в моем присутствии - что она также неравнодушна ко мне, что ее ёрничество и ее сарказм - не более чем защитная маска, которой она, смущаясь, пытается скрыть свое настоящее расположение. Мне это казалось естественным: Вэл в моем сознании легко сопоставлялась с теми первокурсниками, которые, чтобы привлечь внимание нравящегося им человека, дергают его за косички или бьют по голове портфелем. Но неужели я настолько ошибся? Неужели все, что я принял за детские знаки внимания и ответное чувство - не более, чем мой собственный наивный мираж?!
Когда Валентина начала неловко и испуганно задавать мне нарочито смешные вопросы, отступая при этом к стене, я было дернулся к ней, чтобы остановить ее, но потом понял: лучше стоять на том же месте и не двигаться. Мне было неприятно осознать это, но в этот момент я, очевидно, был для нее ничем не лучше Тома Ричардсона, зажавшего ее, беззащитную, в темном углу подворотни. Я старался быть мягче и нежнее в выражении своих эмоций, но, видимо, элемент шока был так силен, что любое мое слово казалось ей агрессивным. Она ни разу не слышала признаний в любви, - я видел это в ее испуганных глазах. И последним, от кого она хотела бы их услышать, был я.
- Вэл... послушай... - Я снова подался вперед, но Валентина так судорожно отшатнулась к стене, что я заставил себя остановиться, не приближаясь к ней. - Я говорю это все на полном серьезе, я бы не стал так шутить. Честное слово, я не хотел напугать тебя, прости, пожалуйста. Я просто подумал, что... может быть... ты тоже...
Я запнулся на полуслове и поднес ладонь ко рту, как будто автоматически заставляя себя замолчать. Это неправильно... Как точно ты говоришь, Стоун, ты выражаешь все мои мысли в этих простых двух словах. Это какая-то мания, так не должно быть; ты должна взаимно полюбить однокурсника с факультета Гриффиндор, а я должен жениться на маггле с какого-нибудь литературоведческого факультета Оксфорда и жить с ней долго и счастливо, бессмысленно рассказывая ей о непонятной ей физике и непонятной ей магии. Кажется, так все должно быть?.. Почему все не может быть именно так, почему я всегда ломаю каноны и порчу жизнь себе и другим? Почему я должен был, как мальчишка, втюриться в девушку, которая не может ответить мне взаимностью просто по определению?..
- Мне двадцать... семь, - проговорил я с какой-то горькой усмешкой, подняв на Вэл глаза, в которых явственно читалось продолжение той фразы, которую я не мог произнести до конца: "но это ничего не меняет, я и правда для тебя староват". неужели я и правда выгляжу на тридцать пять? Никогда бы не подумал, что учительская форма и статус преподавателя настолько взрослят человека. Но ты и здесь права, Вэл. Ты молодая, свежая девушка, а у меня хоть и нет седины в волосах, но уже есть непоправимый опыт, который не вытравить из глубины души никакой кислотой.
Я стою на расстоянии двух метров от тебя, и все равно ты вжимаешься в стену, как будто я собираюсь накинуться на тебя, как какой-то несдержанный молодой идиот, в котором играет кровь. Я бы, может, и хотел это сделать, но потом не нашел бы себе извинений. А если я открою дверь, ты уйдешь и больше никогда не вернешься. Нет, ты по-прежнему будешь сидеть на моих уроках и писать мне самостоятельные, но мы уже никогда не соберемся пить кофе в моей каморке, и ты уже никогда не поднимешь на меня свои потрясающе светлые глаза. Видимо, так суждено. Но у меня остался всего один вопрос, и я позволю ему сорваться с языка.
- Зачем ты поцеловала меня?
Это прозвучало почти как стон, как бы я ни старался улыбнуться, произнося эти слова, причиняющие мне и, возможно, тебе боль. Зачем? Зачем ты дала мне надежду? Что это было тогда, в Хогсмиде - легкомысленность или жестокость?

Пейтон не был из тех людей, которые ненавидели слышать "нет" в ответ на свои предложения. Он был достаточно демократичен, чтобы понимать, что люди имеют право выбора и что заставлять их следовать исключительно твоим желаниям не просто непедагогично, но и мерзко по своей сути. Он мог спокойно воспринимать отказы; он улыбался и стремился потом найти компромисс. Но только не когда ему отказывала женщина, которую он любил беспамятно и самозабвенно.
Лара отказала ему тогда очень быстро, надменно и просто, потому что она была опытной женщиной, если не сказать шалавой, и Смит не был выгоден ей так, как выгоден был тот, другой, который мог вернуть ей статус, хотя и не мог дать такой любви. Пейтон помнил, как его тогда трясло. Он стоял перед ней, по-прежнему глупо протягивая кольцо, и ноги у него подкашивались от ее хлестких, хоть и спокойных слов, а в животе гудел рой разбуженных пчел, от чего он весь содрогался и передергивался. "Роди мне ребенка, - попросил он ее в полубреду. - Он останется мне на память. Пожалуйста". Но она только фыркнула. Действительно, эта просьба была идиотской после всего сказанного; но другого тогда он не хотел.
А Валентина не была многоопытной женщиной. Она вообще еще, судя по всему, не была женщиной, и относилась к разряду тех немногих замечательных девочек, которые надеятся, что до свадьбы от них требовать никто ничего не будет. Для Смита должно было быть достаточно логичным, что она не воспримет его признание спокойно и безотказно, однако он до последнего надеялся на ее чувства к себе, и, услышав, однозначный отказ, сдавленно ахнул и вздрогнул, как будто получил удар ножом в спину. "Сэр, это невозможно". Губы у Пейтона задрожали, и он смог остановить это, только до боли стиснув челюсть. Как же так? - металась в его голове одна-единственная мысль, как тот логотип в сонном режиме на экране телевизора, который отталкивается от стенок и меняет свой ядовитый цвет. Как же так?
- Не получается, - криво улыбнулся Смит, эхом повторяя слова Вэл. Нет, никакой дружбы быть не могло теперь; теперь каждый взгляд, брошенный в ее сторону, воспринимался бы ей как похоть, каждое слово - как совращение, каждый шаг - как попытка насилия. Что там еще может придумать себе маленькая невинная девочка, которая знает о безответной любви к себе человека, старшего ее на десять лет? Неважно, но в кабинет она к нему пить чай больше не придет даже в Хогвартсе и даже зная, какой он, в сущности, приличный человек. Сейчас он был для нее хуже Тома - потому что тот, по крайней мере, не откладывал свои мерзости в долгий ящик, в то время как Смит втерся ей в доверие, чтобы... чтобы что? Пейтон отшатнулся от Вэл, когда она напомнила ему о памятном дне спасения. Она была несправедлива к нему, она перегибала палку, и нервная тряска его начала превращаться в тряску обиды и даже бешенства.
- А что я сейчас такого сделал? - процедил он, прищурившись и сократив расстояние между ними на еще один шаг; он чувствовал, что делать сейчас ничего не следует, однако не мог остановиться, настолько ему стало обидно и больно от того, что даже маленькая девочка, с которой он был так искренне ласков, не смогла найти в нем ничего достаточно положительного, чтобы ответить ему взаимностью. - Признаться в симпатии - это теперь преступление, хуже изнасилования? Валентина, ты достаточно взрослая девушка, а я точно не старик, и педофилией, прости за грубую прямоту, мою привязанность не назовешь. Ты должна была понимать, что молодой человек вроде меня вполне однозначно отреагирует на твои постоянные визиты и всяческие проявления внимания. Или ты хочешь сказать, что ты ни в чем не виновата? Что не давала мне никаких намеков на шанс? Это все типичное девичье вранье, правильно, конечно, надо свалить все на голову мужчины! Не ожидал я от тебя такого. Мне, наверное, и правда стоило бросить тебя в подворотне, чтобы этот недоразвитый похотливый ублюдок доделал задуманное, раз я представляюсь тебе ничем не лучше него!
Смит видел, как его слова пугают Стоун, но они вылетали из его горла на повышенных тонах уже непроизвольно, неостановимо, потому что чаша долготерпения Пейтона была уже переполнена давно. Он смог бы стерпеть спокойный и аргументированный отказ, но эти неправедные обвинения просто вывели его из себя. Именно поэтому потом он сам уже не помнил, как подошел к Вэл почти вплотную и, быстрым рывковым движением обняв ее за плечи, жадно поцеловал ее в губы.

Она пахла ирисами и вишней, и этот холодный декабрьский вечер сменился в одно мгновение каким-то безумным пряным июлем, лишь только их губы наконец соприкоснулись. Пейтон не мог и представить себе, что в жизни может быть нечто столь прекрасное, приятное и в то же время страшное. Сначала, когда его руки с силой притянули Вэл ближе, он боялся, что она начнет вырываться, кричать, бить его - но этого не произошло. Она была послушна его желанию, она не сопротивлялась, позволяла ему нежно целовать себя, но в этой тихой, смиренной оцепенелости было что-то куда более страшное, чем естественная ярость или даже порочный ответ. Валентина вся напряглась, вытянулась, как струна, как пружина, готовая распрямиться и больно ударить того, кто подойдет слишком близко.
Смит не позволил себе продолжать - и отпрянул, в последние мгновения объятия скользнув пальцами по ее спине. Ирисы и вишня потухли; сердце колотилось, как бешеное, и холодные иглы ужаса от того, каким бесстрастно-жестоким стал взгляд той, что мучила его и приносила ему самое громадное счастье, кололи каждую клетку тела, как пыточное проклятие. Он отступил на шаг; единственное, чего он хотел - чтобы она перестала смотреть на него, так, будто он лишил ее невинности, надругался над ней; хотя он и сам прекрасно знал, что только что пересек черту запретного. Раньше красный как рак, он побледнел так, будто из его лица высосали всю кровь; руки Пейтона дрожали, колени подкашивались.
Почему, почему это не могло быть проще, лучше? Почему она не могла быть немного старше, почему он не мог быть немного моложе? Почему, боже, все обстоятельства всегда были против него? Он не мог совладать с собой, не мог забыть ее взгляда, ее походки, ее худых, торчащих как недоразвитые крылья, лопаток, всех в синяках от неудавшегося насилия Тома; теперь он никогда не смог бы забыть этого сладкого цветочного запаха ее коротких мягких волос и сочного, пряного вишневого вкуса ее пухлого детского рта. Зачем он заговорил с ней об этом? Теперь она обо всем расскажет учителям, его выгонят, и у него больше никогда не будет шанса касаться ее руки, когда она будет сдавать ему работу, говорить с ней, смеяться с ней... Смит отступил еще дальше от Вэл и оперся взмокшими ладонями об удачно подвернувшийся стол; он бы упал, не окажись этот стол позади него.
А потом она отскочила от него, как от прокаженного, будто отойдя от своего странного оцепенения, и бросилась к двери. Там открыто, Вэл, ты можешь идти. Твоему преподавателю больше нечего тебе сказать, учись хорошо, слушай маму, целуйся с однокурсниками и забудь все, что было здесь, умоляю, забудь. Смит вздрогнул от ее слов, как будто его ударили бичом или по его телу пропустили смертоносный электрический разряд; когда Стоун дернула ручку, он неожиданно сорвался с места и схватил ее за руку.
- Пожалуйста, подожди, - исступленно прошептал он, и лицо его искривилось, как будто в преддверии рыданий, хотя глаза у него были абсолютно сухими. - Прости меня, я не должен был... но я не мог... Боже мой, Вэл, я безумно люблю тебя. Я не знаю, что я буду делать без тебя. Я умру ради тебя, понимаешь? Я брошусь под поезд, разорвусь на мине, встречусь с дементором. Это не шаблонные фразы, я говорю правду. Я готов умереть, лишь бы ты была счастлива - но я так, так хотел бы, чтобы ты могла быть счастлива вместе со мной. Пожалуйста, поверь мне! В этой чертовой школе, во всем этом чертовом мире нет человека, который смог бы любить тебя сильнее, чем я!