Отвергая законы природы, стоит у перил моста,
Безумно глядя на воду, совершенная красота.

Это было на мосту Миллениума, в прохладный воскресный вечер - или даже уже ночь - августа, когда все магазины и кафе уже позакрывались, большая часть лондонцев направилась домой, чтобы наутро суметь проснуться на работу, и даже туристы уже не так часто проходили мимо молодой беременной женщины, которая стояла у перил уже слишком долго, чтобы никому не стало бы неуютно, обрати кто-то на это пристальное внимание. Однако рядом с женщиной не было заинтересованных наблюдателей. Уже около четверти часа назад по мосту прошаркал подошвами кроссовок последний прохожий, от которого разило кислотой выпитого эля, - и женщина наверняка осталась здесь совершенно одна. Она, видимо, и сама поняла это: потому что через еще пару минут, быстро обернувшись по сторонам, посчитала, наконец, своевременным сделать то, чего так давно ждала - поставила ногу на сетку, тяжело - из-за большого живота - перегнулась через перила, и встала на самом краю, судорожно вцепившись руками в металлические трубы позади себя.
Гвендолин чувствовала себя гораздо увереннее там, по ту сторону перил, - когда еще только решалась сделать последний шаг, и ее ноги стояли на твердой земле, а не скользили по железным пластинам над темной Темзой. Там этот шаг казался гораздо легче; и не так тянуло броситься со всех ног наутек. Если бы сейчас этот побег от принятого решения не был так физически проблематичен, возможно, Лавкрафт и не выдержала бы; но теперь она заставляла себя собраться с духом. В конце концов, страх перед жизнью был для нее гораздо сильнее, чем страх перед смертью. Теперь Гвен просто-напросто боялась всего. Она не чувствовала под ногами опоры; как сейчас, физически, так и вообще, душевно, она ощущала себя стоящей на краю пропасти и боялась каждого прохожего, потому что видела в любом неловком жесте стремление столкнуть ее вниз. Ее покинули все, кто мог бы стать ее защитником: Гек погиб, Брауну было не до того - и без них она чувствовала себя неполноценной. Ее пугала черная татуировка на ее предплечье (иногда Гвен, в порыве отчаяния, даже полосовала ее ножом, чтобы черные контуры меньше было видно под шрамами); ее пугала перспектива рожать в одиночестве и растить потом то, ею порожденное, чудовище; ее пугало прошлое, настоящее и будущее, воспоминания, мысли и перспективы - и сбежать от всего этого навсегда казалось самым простым, хоть от этого и не менее страшным выходом. Если для кого-то попытка самоубийства могла быть средством истерического эпатажа или элементарного издевательства над близкими, для Гвендолин даже не имело смысла сейчас оставлять предсмертную записку: ее решение не интересовало ровным счетом никого. И безлюдья на мосту она ждала только для того, чтобы никто из посторонних не попытался ее остановить.
Недалеко, сверху, по правую руку, горел почти полночью - без пятнадцати двенадцать - циферблат собора Святого Павла. Лавкрафт сглотнула и, опустив подбородок, проверила, что к ее серому свитеру по-прежнему был накрепко пришит заламинированный бейдж с ее именем, фамилией и датой рождения. Она имела право на именной могильный камень, не так ли? Она и на жизнь, если честно, до сих пор имела право, как бы это ни было странно при том, что она уже давно не появлялась на собраниях Пожирателей и с самого дня побега Гека не приносила этой организации никакой существенной пользы. Она пыталась делать догадки. Возможно, ее бывшие союзники разумно решили, что она, заячья душа, все равно будет слишком запугана, чтобы кому-то что-то рассказать; возможно, неожиданно решили пожалеть молодую дуру на сносях; а возможно, кто-то успел замолвить за нее словечко... Впрочем, сейчас все это было неважно. Гвендолин не собиралась ждать ничьего решения относительно своего "быть или не быть" и принимала его сама, здесь и сейчас.
Только не дожидаться полуночи. Это будет слишком символично и пошло; а если там, тем более, дождаться конца последнего удара башенных часов - вообще никогда не прыгнешь, будто лимит времени истечет. Гвендолин закрыла глаза и поняла, что в одночасье забыла слова всех молитв, которые когда-либо знала. Где-то невдалеке прорычал мотор мотоцикла. Лавкрафт показалось, что в такт его бешеной скорости долбится ее сердце, яростно наматывая последние удары.
Только не смотреть вниз. Просто отпустить руки и соскользнуть. А там, в воде, главное - расслабиться, не биться, дать себе захлебнуться.
Гвендолин задержала дыхание, зажмурилась - и, оттолкнувшись от поручней, тихо, безмолвно - как всегда жила, так и умирала, -  упала в воду - безвольной куклой, у которой вдруг отрезали все ниточки.

- ...пожалуйст-та, очнитесь, черт же вас возьми. А-апчхи! Апчхи! О-ох, боже, что делать? Вроде же все сд-делал, что надо б-было... Апчхи! ...гд-де очки, где эти ч-чертовы очки?.. Скорая, - может, скорая? Нет, уже поздно, если поздно - то уже п-позд-дно... б-блин, черт, черт, ну... А-а-апчхи! - черт, ну почему, как же так, а?..
Сквозь поволоку обморока до Гвендолин начало долетать чье-то бессвязное бормотание; но не сразу до нее дошла мысль о том, что, как бы долго она ни ждала полного уединения, все-таки нашелся на ее голову случайный спаситель, очевидно, вытащивший ее из реки и даже сумевший каким-то образом откачать, а теперь дрожащими руками зачем-то вцепившийся ей в запястье и неумело пытающийся прощупать пульс не там, где надо. Ей почему-то было тепло и, вроде как, не очень больно даже от сильного удара об воду. Кажется, и беременность ее не оказалась под угрозой, несмотря на такой физический стресс; она была жива и теперь точно была вынуждена жить дальше, потому что на вторую попытку свести с жизнью счеты у нее уже не хватило бы ни храбрости, ни уверенности в своем решении. Впрочем, ненависти к тому герою, который не позволил ей убить себя, она, странным образом, не чувствовала; напротив, лишь благодарность за то, что кто-то все-таки решил за нее.
То же, что его голос казался ей знакомым, Гвендолин поспешила списать на полуобморочный бред.
В следующий момент женщина резко вдохнула воздух и закашлялась, неуклюже отплевывая куда-то набок, на песок, горькую воду. Ответом ей тут же был малоосмысленный, но весьма красноречивый вопль облегчения и счастья.
- Боже, вы очнулись, вы все-таки живы! Хвала Мерлину... черт, я имел в виду, небесам, - я так за вас боялся! - затараторил в порыве какого-то буйного восторга таинственный незнакомец. - А-апчхи! Извините, я просто... это просто вода холодная - но я накрыл вас курткой, она осталась сухой - вы не мерзнете? Апчхи! - извините. Черт... Извините, я сделал вам... э-э-э... искусственное дыхание, иначе никак не получалось привести вас в чувство - апчхи! А еще я потерял очки где-то здесь, и совершенно ничего не вижу... Простите, возможно, я лишил вас возможности... не дал исполнить вашу во... Апчхи! извините - волю, но я уверен, я сам знаю, что у любой проблемы должен быть выход, и готов вам помочь, честное слово, я сделаю все, что потребуется, теперь я, вроде бы, должен - и готов - нести за вас ответственность... Давайте я сейчас отвезу вас домой; где вы живете? Вы где-нибудь живете? Если нет, я могу отвезти вас к себе, только... только я - а-апчхи! - я живу в Эдинбурге, и...
Гвендолин еще была не вполне в состоянии сообразить смысл всего сказанного; тем более, от волнения говорил незнакомец невероятно быстро, и было бы чрезвычайно наивно ожидать от нее полного понимания этого истерического монолога. Лавкрафт чуть приподняла голову и, с трудом, болезненно моргая, открыла глаза, чтобы хотя бы посмотреть на этого спасителя заблудших душ. Над ней, попутно шаря рукой по близлежащим камням в поисках очков, склонился молодой человек в мокрой до нитки одежде, всклокоченный и жалкий, но с безумно счастливым лицом, черты которого даже полуобморочной самоубийце-неудачнице были хорошо различимы в свете желтого уличного фонаря. Остроконечное, очень худое лицо, впалые щеки, кривой, будто бы неудачно сломанный когда-то, нос, большие, глубоко посаженные, подслеповато сощуренные карие глаза, обведенные темными кругами бессонницы, при черных волосах - седые виски... Я видела тебя, видела, и правда, видела...
- Пейтон? - сипло выдохнула Гвендолин.

Конечно, именно его голос она узнала сразу - хотя и слышала-то его не то, чтобы часто и долго тогда, но все равно успела запомнить на всю жизнь. Услышав свое имя, молодой человек тут же перестал болтать и, напротив, резко замолчал, задохнувшись своим удивлением. Потом, нащупав, наконец, свои очки среди темных камней и ракушек, он дрожащей рукой нацепил их на нос. И без того смешно увеличенные линзами, его глаза тут же расширились от немого шока и ужаса.
- Черт... - пролепетал он с заплетающимся языком, даже немного отпрянув и нервно закрыв рот рукой. - Гвен... долин... Я н-не... Почему... Ты... Т-там, а еще... Черт, ребенок... Я... Это...
- Это его сын, - сглотнув, все еще сипло выдавила Гвендолин. Пейтон шумно вздохнул и отвел взгляд странно бегающих глаз.
- Точно, да... Барти, - судорожно закивал он головой, немного помедлив, успокоив заикание, но глядя все равно куда-то мимо нее.
- Какой Барти?
- Барти, Бартемиус. Он хотел, чтобы его сына звали Бартемиус... Так вот о чем, значит... А я-то... - Пейтон быстро остановился и, наконец, посмотрел в лицо старой знакомой. - Он разве не говорил тебе?
- Нет, - суше, чем ей хотелось бы, отрезала Гвендолин. - Мы расстались почти сразу после того, как ты сказал мне, что... А сейчас - а сейчас он мертв.
- Мертв? - эхом повторил Пейтон, снова глядя куда-то в сторону. - Разве?
И даже Гвендолин, еще не окончательно пришедшей в сознание, бросилось в глаза то, как сильно и заметно за эти, казалось бы, ничтожные полгода Пейтон повзрослел - и постарел. Он мог сколько угодно оставаться смешным и нелепым внешне, но на деле... Даже на том измученном, униженном, полуживом узнике Гекльберри еще не видны были все отмеренные ему судьбой прожитые годы, еще не лежал отпечаток какого-то столетнего ужаса, неизбывной скорби и вины, - какие порой возникают на лицах стариков во время последней, самой страшной исповеди при воспоминаниях о череде всех прошлых грехов. Не будь эта идея абсурдна, Гвендолин даже подумала бы, что теперь Пейтон - почему-то - находится в состоянии вечной исповеди перед самим собой.
Однако странно и смешно казалось все это - ведь какие же это грехи могли бы вообще числиться за таким, как он?

* * *
- Так вот как он выглядит снаружи, - с едва подернувшей губы невеселой ухмылкой проговорил Пейтон. Несколько минут назад он помог Гвендолин аппарировать в один из безлюдных чизвикских переулков, и теперь стоял за калиткой, возле живой изгороди вокруг ее коттеджа, очевидно, не решаясь войти на крыльцо и глядя на белый фасад, заросший плющом. - Все-таки у тебя очень красивый дом, Гвен. Он похож на мой.
- Ты зайдешь? - спросила Гвендолин. Пейтон помедлил.
- Ты боишься одна? - спросил он.
- Нет, нет, - отмахнулась она. - Просто... просто ты весь промок, ты простудишься; лучше будет зайти и согреться.
Пейтон улыбнулся.
- Не бойся, я буду в полном порядке, - ответил он. - Нет, нет, не снимай, тут же холодно, - быстро проговорил он, заметив движение Гвендолин, собиравшейся отдать ему куртку. - Я заберу, когда приду к тебе завтра утром. Я приду обязательно. И потом буду приходить. Ты ведь осталась одна; я хочу помочь, чем угодно, чем только потребуется. Я буду помогать тебе, ладно, Гвен?
Пейтон не сразу дождался ответа на свои слова - только через пару мгновений молчания. Тогда Гвен просто подошла к нему на шаг ближе и, неловко - снова, из-за большого живота, - но крепко обхватив его тонкими руками, прижалась щекой к его насквозь промокшей футболке, по-прежнему не произнося ни слова. Смит вздрогнул и затаил дыхание, но потом легко обнял ее крошечную фигурку за плечи в ответ и начал ласково, как-то по-отечески утешающе, хоть и немного неуклюже - от неожиданности - гладить девушку по голове: единственное, что в такой момент пришло ему в голову. Тут плечи Гвен задрожали: еще сильнее вцепившись пальцами в своего спасителя, она исступленно разрыдалась, - как обычная маленькая девочка, которой всегда была.
- Я останусь, - донеслось до нее через бессвязную пелену собственных всхлипов. - Я никуда не уйду сегодня, договорились? Я вообще никуда не уйду. Тише, тише, маленькая... Все будет хорошо, Гвен. У нас всех все будет хорошо, ты даже не представляешь, как хорошо... Война скоро закончится, Гвен... Ты будешь в безопасности, мы... я сделаю так, что ты и твой сын всегда будете в полной безопасности... Договорились, Гвен?
- Угу, - сдавленно булькнула Гвен, совершенно захлебнувшись слезами. - Спа-а-си-и-бо... пап... - сорвалось у нее с языка.

Отредактировано Gwendolyn Lovecraft (2015-08-30 19:58:14)