flashback: 2024, January the 14th.
Мы с Вэл и Митчем - единственными людьми, которые были, на самом деле, мне действительно небезразличны в школе - расстались еще в Хогвартсе, без долгих проводов, утром этого дня. Уходя из Хогвартса с преподавательского поста, который скрепя сердце оставлял Брауну, я просто отправлялся домой: в родной маггловский Эдинбург, Лейт - без каких-либо планов и надежд, которые я бы при всем желании просто не успел построить. Мне не говорили незначащих фраз ободрения и обещания скорой встречи; мы все не были уверены, что наши пути обязательно пересекутся в будущем, - ибо, если начистоту, никто не мог сказать наверняка, что я буду делать дальше и что может произойти со мной. Даже во время войны тот же Митч еще мог рассчитывать на более-менее спокойную жизнь и трудовую деятельность (хотя я сомневался в этом, уже достаточно хорошо изучив его характер), но я после вчерашнего покушения прекрасно понимал, что нахожусь под постоянной угрозой и вряд ли следующий удар заставит себя долго ждать. После этого мое решение покинуть школу - и Валентину - становилось еще более осмысленным. С моей доброй, милой, бесконечной любимой Вэл было достаточно жестокой иронии чьего-то Империуса, и опасность разделить со мной мою участь больше не должна была висеть над ней, - как бы она ни заверяла меня в том, что не хочет и слышать о расставании, как бы отчаянно ни вцепилась в меня тогда на глазах у всего Хогвартса.
Однако она была не единственным близким мне человеком, которого я не смел заставлять приносить свое счастье и спокойствие мне в жертву.
Был уже поздний вечер, когда я появился в небольшом закоулке недалеко от своего дома на Лейт Уолк. Весь день я шатался по Эдинбургу; я провел около часа, просто тупо стоя, опершись о перила, на монументе Вальтера Скотта, потом до осточертения ходил по безлюдным заснеженным паркам у подножия замка, а выйдя на Королевскую Милю, добрел по Коугейт до The Elephant House, и там просидел за чашкой остывшего, так и не выпитого какао, пока не стемнело. Тари утробно мяукала в переноске, я кормил ее сэндвичем. Я боялся идти домой. Нет, меня не смущала необходимость объяснения  своего появления, совсем нет. Мысль о том, что я буду вынужден рано или поздно переступить порог своего дома, и, следовательно, сразу подвергнуть опасности Дакоту с мамой, - вот что грызло меня почти до физической боли. Но самое страшное было в том, что, рассказав о своих злоключениях, я никогда уже не заставил бы своих любимых женщин покинуть меня, потому что они наивно и искренне верили, что вместе мы сможем отразить любое нападение и что любовь их сможет меня спасти, и переубедить их не представлялось возможным... Последним, что я хотел бы увидеть в своей жизни, были имена Дакоты и Саманты Смит в Ежедневном Пророке под заголовком "Убита семья магглов". Только через полсуток лихорадочных раздумий я наконец-то нашел решение. А теперь осталось лишь его осуществить.
Я ошибся на несколько сот метров, и шел до дома пешком - мимо автобусной остановки, TESCO, своей старой школы, будки смешного знакомого старика-полицейского в килте, который носил его исключительно в дань традиции, а не ради туристического эпатажа, как те волынщики на Принсес-стрит... Было холодно, и чемодан оттягивал руку, хоть и был под заклятием невидимого расширения, - но это даже было хорошо, это помогало немного отвлечься от того, что мне через всего несколько минут предстояло совершить. Тари жалобно пищала в переноске; видимо, я слишком сильно раскачивал ее трясущейся рукой. А небольшой белый коттедж, окруженный штакетником, сначала еле видный за углом, тем временем, был все ближе, - и скоро я уже взошел на его крыльцо и нажал кнопку звонка.
В доме раздалась и угасла очень знакомая красивая трель. Потом я услышал шаги по лестнице, и встревоженный голос Дакоты из-за закрытой двери спросил:
 - Кто там?
Будто Пожиратели Смерти позвонили бы в звонок, глупая сестренка.
 - Это я, Пенни, - сказал я. В доме ахнули и начали копаться в замке; через секунду дверь открылась.
 - Заходи, - проговорила Дакота. Я шагнул внутрь дома и закрыл за собой дверь, все это время глядя сестре в глаза. Я жадно поглощал все детали ее внешнего облика, запоминал ее голос, жесты, движения; вот сейчас у нее было обеспокоенное, заспанное лицо и всклокоченные каштановые волосы, она была одета в наспех запахнутый рыжий халат, свою старую пижаму, которую я хорошо помнил с детства, и голубые плюшевые тапки с в форме кроликов. - Что ты здесь делаешь? - спросила Дакота, взяв у меня переноску и выпустив кошку на свободу.
 - Позови маму, - я улыбнулся, но сердце у меня заколотилось. - Мне нужно вам обеим кое-что сказать.
 - Мама уже спит, - Дакота нахмурилась. - Что случилось? Тебя что, уволили, что ты в начале семестра явился?
 - Позови маму, - настойчиво проговорил я.
 - Это Пенни?!
Вдруг со второго этажа раздался полуудивленный-полувосторженный вскрик, и мама - конечно, это была она - затопала вниз по ступенькам, чтобы через несколько секунд обхватить меня руками (примерно в районе груди, выше она уже не дотягивалась) так крепко, что ребра мои всерьез оказались под угрозой. Пожалуй, сейчас был первый и единственный раз, когда я не стал мягко отталкивать ее в смущении, а только обнял ее в ответ, снова впитывая в память это ее прикосновение, и ее вечный облик - простоволосой, невысокой, но статной нестарой женщины. Мне очень хотелось бы верить, что я видел их обеих не в последний раз, но в такое время нельзя было ничего говорить наверняка.
 - Что произошло? - упрямо повторила Дакота свой вопрос. Мама отпрянула от меня; они обе встали возле лестницы, такие взволнованные, такие похожие, такие красивые.
 - Мне жаль, - выдавил я еле-еле. Я должен был сказать это твердо, но все равно голос сорвался. Ну ничего, они-то все равно не запомнят. - Я люблю вас. Простите меня.
 - Что? - Дакота смотрела на меня с ужасом, мама растерянно и непонимающе мотала головой.
 - Мне очень, очень жаль, - повторил я практически шепотом.
Рывком поднятая из-за спины палочка, судорожный взмах.
 - Dormio. Obliviate, - сказал я.

now: 2024, January the 16th

В мирное время Пейтон не мог и представить себе, каким быстрым и неукротимым иногда может становиться темп жизни, как скоро могут тикать часы. В мирное время от силы одно важное событие происходило в месяц, да и то никогда нельзя было назвать его поворотным в собственной судьбе. Сейчас же... Счастье наступило в конце декабря и продолжалось, казалось, целую вечность - но потом о счастье узнали, и время понеслось со скоростью бешеного мустанга. Выговор МакГонагалл, увольнение, потом та страшная, безумная ночь, когда под заклятием подвластия на него напала сама Вэл, потом возвращение домой и лишение родных памяти, на следующий же день, вчера - приход находящегося в розыске Хейли, невероятное, убийственное известие о смерти той самой Клары - еще давно, летом... и все это - за одну неделю. Пейтон не успевал следить за событиями своей жизни, они развивались так быстро, как будто вместо старого привычного пера писатель его судьбы взял в руки пишущую машинку и начал со скоростью звука типографировать новые и новые испытания своего героя. Такой страстный интерес к его фигуре где-то там, в небесной канцелярии, не мог кончиться ничем, кроме сомнений и метаний. Смит не знал, куда направляется и что его там ждет. Но плыть по течению, как раньше, уже не представлялось возможным.
Где-то глубоко, внутри своего сознания Пейтон, даже еще уходя из Хогвартса, лелеял детскую мечту об аврорстве. Рассказы Митчелла об этой страшной, полной казусов и смертоносных предприятий работе не напугали его, а только подогрели его азарт: он видел в этой профессии свой будущий отважный путь к спасению жизней, и ему казалось, что именно на ней он мог бы проявить себя в это мрачное время. Однако вчерашний разговор с Хейли, его заявление о падении Министерства, о том, что последние выборы выдвинули на первые должности убийц и манипуляторов... Смит до последнего не хотел верить в это: предвыборные кампании Малфоя, и уж тем более Дафны Нотт, нового Министра, показались ему более чем безобидными и честными; но так же нельзя было поверить в то, что его лучший друг детства, ныне скрывающийся у него в доме, был врагом народа и должен был быть немедленно казнен.
Раньше собиравшийся сразу отправиться в Центр Мракоборцев, чтобы подать документы на обучение в академии, теперь Пейтон искренне терялся в догадках, что ему нужно делать. Он все равно отправился в Лондон, но так и не зашел в Министерство - а просто бродил по маггловским улицам, как он теперь часто делал, чтобы освежить сознание и привести мысли в порядок. Пройдя добрую треть лондонских парков, Смит выдохся, но так и не придумал, кто, по его мнению, прав, а кто виноват. К тому времени магазины начали закрываться, а небо - темнеть; теперь уже было около семи, и болтаться по улицам чужого города поздним вечером становилось с каждой минутой все неблагоразумнее.
Смит уже собирался зайти в какой-нибудь безлюдный переулок и аппарировать, но неожиданная мысль о чашке горячего кофе (который он сам так и не научился варить) так отчетливо и соблазнительно появилась у него в голове, что он решил зайти в первый попавшийся паб и утолить хотя бы жажду - ну а с легким сосущим чувством голода в желудке справиться как-нибудь дома, при помощи подручных средств и быстрорастворимых пюре, раз уж больше некому было приготовить для него нормальную удобоваримую пищу. В кулинарных способностях Дэвида он сомневался, а мама с Дакотой теперь были в полной уверенности, что никакого сына и брата у них в помине не было; они думали, что были в Эдинбурге только на туристической прогулке, а теперь вернулись в свой дом в Глазго. Коттедж в Глазго уже несколько лет стоял пустой: недавно умерли его владельцы, бабушка и дедушка Пенни по материнской линии. Больше родственников у Смитов не было, и, следовательно, больше некому было напомнить матери о его существовании.
 - Мне эспрессо, пожалуйста, - сказал Смит, присев за стойку бара и обратившись к молоденькой баристе. - Двойной, - добавил он после секундного раздумья. Бариста кивнула и в тот же момент поставила у него перед носом крошечную чашку с черным кофе. Рассеянно поймав ручку чашки пальцами, Смит опрокинул напиток себе в глотку залпом и, подавившись, тут же неловко закашлялся. Вкус кофе ему очень не понравился; он не был знатоком сортов, но знал, что даже двойной эспрессо не бывает столь горьким и тошнотным, как сок растущей у обочины грязной дороги полыни... Из вежливости улыбнувшись и не высказав ни слова претензии, Пейтон все же решил не оставаться в этом пабе надолго, расплатился и вышел вон.
Теперь оставалось найти какой-нибудь одинокий закоулок и незаметно трансгрессировать поближе к дому в Лейте - но уже сделав несколько шагов от дверей паба, Смит почувствовал себя нехорошо. Голова у него закружилась, руки и ноги сделались как ватные - будто бы он только что выпил не меньше целой пинты огневиски; во рту появился какой-то противный, кислый привкус стоматологической сухости, а силуэты людей на улице и огни фонарей начали расплываться перед глазами. Пейтон судорожно протер очки, потом глаза, но наваждение не исчезло: он действительно начинал проваливаться в бессознательное состояние, хоть и сопротивлялся изо всех сил. Так он сумел, пошатываясь и не понимая, что с ним происходит, пройти один квартал; люди шарахались от него и обходили его стороной, принимая за пьяницу.
Кофе! - неожиданно вспыхнуло у него в голове. Во рту стало еще суше, захотелось выпить воды; Пейтон привалился к стене какого-то дома, совершенно безумными, испуганными выпученными глазами обводя прохожих. Кофе... Как странно было, что она достала его из-под стойки, а не стала готовить, как это обычно делала всякая бариста... Конечно, это она отравила меня, это она что-то подлила мне в чашку! А может, даже она заклятием подвластия заставила зайти в тот самый паб... Лицо Смита искривилось от ужаса, он закричал бы, но голос у него пропал. О, как легко оказалось убрать меня, как легко переключились они с силового подхода на хитрость, как легко, как легко...
 - Помогите... - просипел Пейтон, дернувшись вперед и схватив за рукав первого попавшегося джентльмена. - Пожалуйста, меня отравили! Помогите...
 - Пить меньше надо, - брезгливо прорычал джентльмен и, выдернув свой рукав у него из пальцев, ускорив шаг, двинулся дальше по улице.
Люди все шли и шли вперед, не оборачиваясь в его сторону, и их разноцветные куртки мелькали у него перед глазами, как пятна калейдоскопа. Сделав последний рывок в попытке подняться, щелкнуть пальцами и трансгрессировать прямо с людной маггловской улицы, Пейтон окончательно потерял равновесие, сполз по стене на землю и больше не шевелился.

...Менее приятного пробуждения ото сна в своей жизни Пейтон не помнил - и даже садистски трезвонящие будильники двухтысячных, попортившие ему немало крови в детстве, не имели и отдаленного сходства с этим кошмаром. Ледяная вода обрушилась сверху, как смертоносный газ - в камеру казни, и Смит, едва успев издать истошный вопль, захлебнулся и закашлялся под этим воистину жестоким водопадом, пока он не иссяк и не оставил его дрожать, беспомощно открывая рот в поисках чуть не потерянного воздуха.
Он понятия не имел, где находится и что только что произошло. Сначала спросонья решив, что это просто вокруг темно, так что глаз выколи, сейчас Смит понял, что у него завязаны темной тканью глаза; и даже тот факт, что повязка набухла водой от пролившегося душа и уже вот-вот сползала, не делал новость оптимистичнее. После выпитого снотворного яда у Пейтона нещадно болела голова; остался и тот противный кислый привкус в пересохшем рту - хоть и немного поутих от проглоченной воды; но вопреки общему полуобморочному состоянию Смит пытался лихорадочно соображать. Итак, пока он был без сознания (а ведь думал, что был отравлен смертельно - что ж, это уже был плюс, впрочем, сомнительный), кто-то перетащил его с улицы в это... место, посадил на стул - и связал? Да, теперь Смит отчетливо ощущал, как веревки крепко, почти до боли обхватывают его руки за спинкой стула, грудь и живот через плотный свитер, притягивают одну ступню к другой - чтобы ограничить любое его движение. Но это было еще не все. Чутким ухом временно незрячего Смит с ужасом улавливал в неизвестности перед собой чье-то отрывистое дыхание, чьи-то шаркающие, ленивые, вальяжные шаги. Tap... tap... Пейтон замер на стуле, почти не дыша и не двигаясь, будто человек, случайно попавший в логово огнедышащего дракона и боящийся потревожить его чуткий сон; сердце у него бешено колотилось. Когда же рядом раздался чей-то голос, Смит даже сдавленно охнул от неожиданности, и начал в испуге судорожно мотать головой, пытаясь хотя бы повернуться лицом к источнику звука, если не защититься от его поистине маниакального звучания.
- Кто здесь? - Смит постарался твердо и громко задать этот вопрос, но от страха голос все равно сорвался и ослабел, и получился какой-то придушенный писк. Конкретики обращения "грязнокровка" было бы, возможно, достаточно, чтобы определить, кто и для каких целей притащил его сюда, но Пейтон не мог сдержаться, чтобы не спросить. - "Давно не виделись"? - голос звучал все еще хрипло, но уже менее испуганно; Пенни откровенно храбрился. - Что все это значит?
Его била мелкая дрожь - то ли от того, что он был мокрый насквозь, то ли от ужаса - и нельзя было сказать наверняка, что из этого было вернее. Мотнув головой еще раз, Смит почувствовал, что повязка сползла с одного глаза, смог наконец всмотреться в темноту и, немного привыкнув к ней, щурясь, выцепил оттуда смутный, расплывающийся - от близорукости и отсутствия очков - силуэт разговаривающего с ним человека. Ожидавший увидеть перед собой хорошо знакомую массивную фигуру в черной мантии и серебристой маске, Смит был чуть ли не ошарашен видом того абриса, который предстал перед ним. Это был тощй, невысокий, едва ли не более костлявый, чем он сам, паренек во вполне обычной, маггловской на вид, одежде. Но все же что-то не позволяло Пейтону расслабиться при виде этой фигуры: чем-то зловещим, саспенсовым, в духе плохих ужастиков о клоунах на игрушечных велосипедах веяло от нее. Этот человек не скрывал своего лица... значило ли это, что он определенно не рассчитывал давать Смиту шанс выбраться отсюда живым? Уже от этой мысли Пейтона пробрала бы новая волна холодного пота - но это был отнюдь не последний мрачный сюрприз за сегодня. Узнавание черт лица вспыхнуло в его мозгу мгновением позже, и тогда он не просто смог сдержать неверящего вопля шока.
- Роули?! - выдохнул Смит, вытаращившись на своего бывшего однокурсника, как на мертвеца. Впрочем, это определение было не так далеко от истины: Пейтон всерьез полагал весельчака Гекльберри похороненным в стенах Мунго на веки веков - и не мог сказать, что не чувствовал от этого некоторого удовлетворения и спокойствия. - Что ты... зачем ты... Постой, это же моя палочка! - В голосе его сквозило удивление и возмущение, которые пересилили всякое благоразумие и даже - на время - страх.
Что, черт возьми происходило? Почему он не был убит там, почему его притащили в это странное место? Как Роули, о котором Смит имел счастье не вспоминать более десяти лет, выбрался из своей уютной камеры в психушке - и чего ему вообще было теперь нужно конкретно от него, Пейтона? В голове роилось слишком много вопросов, но это отнюдь не любопытство обуревало Смита: ему казалось, что от ответов зависит его жизнь и смерть.

flashback: 2011, 4th year at Hogwarts.
Большая палата Больничного крыла Хогвартса, вечером, как всегда, находится в полумраке, чтобы, якобы, не потревожить сон одного и единственного из ее постояльцев. Это лежащий под одеялом щуплый лохматый подросток лет четырнадцати; на носу у него - белая примочка. Постоялец этот не спит, как бы ни убеждали его в том, что кость лучше и правильнее срастется, если дать телу отдых; глядя прямо перед собой невидящими глазами, он лихорадочно вслушивается в то, что за ширмой шепотом обсуждают несколько преподавателей и целительница. Они говорят о нем. Несколько часов назад он получил от однокурсника весьма чувствительный удар ослепляющим заклятием, действие которого, оказавшись в неполной мере отточенным, мало того что лишило его зрения, так еще и повредило кость на переносице.
 - ...и так больше продолжаться не может, Минерва, - гневно твердила громким шепотом мадам Помфри. - Это восемнадцатый - восемнадцатый, слышишь?! - случай того, как кто-то пострадал от его руки, причем бедному Смиту досталось уже чуть ли не пятый раз, если мне память не изменяет, и Мерлин знает, что бы было еще, если бы не этот его... Дэвид, да - который хочет стать аврором и изучает защитную магию. Но это же уже переходит всякие границы. Темная магия, такая сильная... С мальчишкой просто что-то не в порядке, ты видела его глаза? Я таких глаз у оборотней не видала. Ему в Мунго место, а не в Хогвартсе, Минерва, и ты это сама прекрасно понимаешь...
 - Хорошо, хорошо, я понимаю, ты права, Поппи, - шептала в ответ директриса МакГонагалл, но названный Смитом пациент слышал в ее голосе нерешительность справедливой боязни наказать зря - которая была чуть ли не врожденной у всех выпускников факультета Гриффиндор, и у него самого в частности. - Я согласна, что пора положить этому конец... Боюсь, что придется принять крайние меры. Ох, никогда не любила принимать крайние меры, но этот мальчишка просто не оставляет мне выбора...
 - Что, вы хотите исключить Роули?! - от неожиданности новости Смит даже забыл, что изображает спящего. Две женщины за перегородкой ахнули, потом раздался звук шагов и, судя по звукам, обе появились рядом с ним.
 - Смит, почему вы подслушиваете? - раздался полный неудовольствия голос МакГонагалл. - Разве вам не полагается спать?
 - Я не подслушиваю, я просто... эээ, я просто не могу заснуть, - нелогично ответствовал Смит, неловко подобравшись на койке. - Профессор, так то, что я слышал, правда? Вы правда собираетесь исключить Роули? Из-за меня? Профессор, я не думаю... я не хочу, чтобы из-за меня... это действительно крайние меры, нельзя лишать человека права на... со мной все в порядке, он ничего особенного не сделал, не нужно...
 - Это с вами-то все в порядке? - голос МакГонагалл звучал насмешливо. - "Ничего особенного не сделал"... Если не считать три перелома за последнюю неделю, потом заклятие удушья, теперь - слепоту, и все другие пламенные приветы от вашего старого знакомого. Это, да будет вам известно, не просто детские порчи и шутки - это продвинутая темная магия. И вы такой не один. Не думайте, Смит, что это вы особенный и что это мы только из-за вас так взъелись на несчастного Роули. Просто вы стали последней каплей. Ученики Хогвартса - не подопытные кролики сумасшедших ученых, о которых вы так любите читать, - (скорее всего, сейчас имелась в виду "Загадочная история доктора Джекила и мистера Хайда", принесенная Дейвом и бессмысленно лежавшая у слепого Смита на прикроватном столике), - и не тренажеры для темных волшебников. И я буду принимать такие решения, какие я посчитаю нужным, если не возражаете. А теперь - спать.
 - Спать, - сурово поддакнула мадам Помфри, и Смит, ничего не видевший, все равно был уверен, что она в этот момент погрозила ему пальцем. Судя по всему, дальше, после самообнаружения "шпиона", две женщины решили продолжить разговор в другом месте и направились к выходу из палаты.
 - Пожалуйста, скажите... - робко проговорил им вслед Смит. Помфри и МакГонагалл остановились у двери. - Я когда-нибудь смогу снова видеть?
Он задал этот вопрос очень тихо; неизвестность давно уже мучила его. Страх остаться слепым на всю жизнь был невероятно силен; слепота всегда, с самого детства, со времен сказок Андерсена об отданных реке глазах-сапфирах и гомеровской Одиссеи, казалась ему самым страшным проклятием - и вот теперь ему пришлось наконец испытать его на собственной шкуре. Смита пугал даже не сам факт потери зрения как органа чувств и восприятия мира. Если бы недуг не был излечен, он бы стал просто беспомощным калекой, не смог бы обеспечивать семью, к чему всегда, с самого детства, с момента осознания отсутствия другого мужчины в семье кроме него, стремился, не смог бы воплотить в жизнь свою мечту о преподавании, не смог бы даже в квиддич играть... Но Смит все равно спросил об этом в последнюю очередь, как будто вопрос исключения Роули был для него важнее. Впрочем, судьба других людей всегда была для него важнее, даже если речь шла о заклятых недругах.
 - Я надеюсь, - скорбно прозвучал в ответ голос Помфри. Воспоминание оборвалось.

* * *
Как же не запомнить такой незабываемый опыт, - ответил бы Пейтон, если бы от страха у него не пересохло в горле. Однако в тот раз, когда они последний раз сталкивались с Геком лицом к лицу, его хотя бы было кому спасти - а сам он всегда был чрезвычайно слаб при противостоянии этому школьному садисту. Сначала за него заступался Дэвид, потом от дальнейших нападок защитила МакГонагалл, лишившая Роули права на магию, а потом сама мадам Помфри похлопотала о дорогой, недавно ставшей возможной операции в Мунго, так что на нее у Пейтона хватило и денег, и мужества. Сейчас же он был совершенно один, связанный, безоружный, беспомощный, наедине с этим... Смит даже не мог подобрать слово для описания того, во что мог Гекльберри превратиться за десяток с лишним лет в психушке, если его лечение явно оказалось безуспешным, - чудовищем, извергом? О, эти долгие, неторопливые речи котенка, играющего со своим живым еще завтраком, это потрепывание по мокрым волосам... Дыхание Пейтона участилось, когда Роули зашел ему за спину и молча замер там, как будто пытаясь произвести невербально какие-то действия его еловой палочкой. Смит начал крутить головой, но боковым зрением все равно ничего не видел, - и почувствовал срочную необходимость как-то съязвить, чтобы притушить свой ужас хотя бы натянутой шуткой.
 - То есть, ты для этого меня сюда притащил? - голос дрожал, но Смит изо всех сил выдавливал на губах усмешку. - Оскорбить своего отца, поведать тайну своего рождения, рассказать о том, как твоя матушка нагуляла тебя на стороне? Это все, конечно, очень интере...
Однако закончить издевательскую тираду Пейтону уже не было суждено. В следующую секунду он услышал до противного отчетливый хруст кости собственного запястья - и весь мир скукожился до одной-единственной точки знакомой кошмарной боли перелома, после чего сдержать исступленный вопль:
- OH SHIT, SHIT, SHIT!!! - для Пейтона оказалось просто невозможным. Но на том дело не закончилось. Прикусив губы, чтобы остановить крик, зажмурившись, Пейтон не увидел следующего движения Гека и даже не успел толком сгруппироваться, когда из-под него выдернули стул и он покатился по полу, набивая себе в открытый от боли рот пыль, землю и опилки. Связанное тело, еще не опомнившееся от снотворного, и так плохо слушалось его, а теперь боль вовсе мешала ловкости. С трудом перевернувшись так, чтобы не опираться всем телом на связанные запястья, Пейтон лег на бок и начал судорожно отплевываться - и тогда тяжелый удар ногой воскресил пульсирующую боль сломанной кости, снова заставив его взвыть.
Лежа на полу, тонко поскуливая, Смит чувствовал себя героем плохого фильма про партизан, где вся суть конфликта обычно завязана на маньяческих наклонностях фашистских мучителей и героическом поведении святой и чистой жертвы, которая "ничего не говорит". Что ж, в извращенных понятиях о гостеприимстве Гекльберри можно было и не сомневаться - но вот к героическому поведению Пейтон определенно не был готов. Он не был способен не то что выносить боль беззвучно, но даже кое-как скрывать свой ужас и непонимание, кое-как маскировать безмолвный, жалобный, испуганный вопрос "За что?", ясно вычерченный в этот момент на его лице. Услышав скрип двери и звук еще чьих-то приближающихся шагов, Смит в ужасе дернулся на земле, чувствуя, что приход напарника Гека вряд ли улучшит его положение. Мотнув головой, он смог, наконец, стащить с глаз черную повязку и увидеть вошедшего во всей красе.
Но, вопреки всем страхам Пейтона, вошедший оказался девушкой, чье лицо Смит припомнил практически тут же - потому что именно ее он видел за барной стойкой в том пабе, заход в который, очевидно, будет проклинать до конца своих дней, вне зависимости от того, когда этот конец наступит. Пейтону все еще не верилось, что все это происходит с ним, что нет никакого выхода из этой жуткой ситуации, - и поэтому он не думал о смерти; только боль волновала его. Теперь, услышав обращение к девушке (Гвен - Гвендолин?), Смит начал широко открытыми - то ли в мольбе, то ли в ужасе - глазами следить за каждым ее движением, каждым мельчайшим изменением выражения лица. Костерост был определенно не самым худшим, что она могла сделать после того яда - но не было ли здесь какого-то подвоха?
Гвендолин медленно, чуть ли не боязливо прошла несколько шагов от двери к сидящему на стуле Геку и склонилась над пленником, с каким-то жалостливым отвращением рассматривая его темное, запыленное лицо с двумя светлыми дорожками высыхающих слез на щеках - и всю его фигуру, к которой из-за мокрой одежды и мокрых волос прилипла вся грязь, которую молодой человек только смог собрать на полу во время своего падения. На ее лице не было удовлетворенной страсти издевательства, которой так и сиял, будто начищенный кнат, ее напарник; она, казалось, была поражена и напугана не меньше Пейтона, и, поднимая небольшую бутыль с зельем, чтобы опрокинуть его Смиту в горло, руки ее дрожали. Однако она не выглядела забитой или измученной, она точно не была пленницей Гекльберри - скорее всего, она как раз давала ему убежище.
- Спасибо, - зачем-то сказал Смит, сглотнув порцию зелья, которое тут же отозвалось неприятным, но терпимым зудом в выздоравливающей руке. Ни слова не отвечая, девушка поднялась и, бросив последний взгляд, полный покорности и ласки, в сторону Роули, вышла из подвала.
- Амортенция или Империус? - чуть только дверь закрылась, злобно и гневно вопросил Смит, по мере сил развернувшись лицом к восседающему на стуле над ним Гекльберри. От этой догадки его просто начало трясти; сожительство этого грязного подонка с Гвен явно не было платоническим, судя по его наглой ухмылочке, и Пейтону стало мерзко до глубины души. - Такая девушка ни за что не была бы с таким, как ты, Роули, без зелья или заклинания, не так ли?

Костерост медленно действует на отсутствующие кости, однако сломанные сращивает мгновенно. Пенни даже представлять не хотел, какого черта на Гекльберри нашла подобная блажь - что он сначала искалечил его, а потом тут же вылечил - однако он с удовлетворенным удивлением чувствовал, как ноющая боль постепенно оставляла запястье, давая ему возможность более-менее безболезненно двигаться. Он, стараясь ничем не показать своего неудобства, перевалился на спину, чтобы хотя бы видеть врага в лицо, а не сворачивать себе все время голову, пытаясь наблюдать за ним и предугадывать его движения. Впрочем, пока никаких новых маневров Роули не предпринимал; он вполне мирно сидел на стуле и разговаривал со Смитом, как будто тот был его старый приятель. Если не считать того, что "приятель" лежал связанный и грязный на полу и отнюдь не чувствовал спокойствия от этого неожиданного затишья перед бурей, можно было обобщить ситуацию и так.
Фамилия "Крауч" резанула ухо Смита, и он бы, наверное, даже фыркнул в любой другой ситуации, если бы сейчас оформление диалога не было столь мрачным, а страх не продолжал сковывать все его движения. Но Гек мог бы заметить, как удивленно приподнял Пейтон бровь. Неужели этот психопат окончательно свихнулся на своей наследственности? Смиту было, конечно, решительно все равно, кем там себя возомнил его возлюбленный враг, однако фиктивное родство с одним из самых бесшабашных и извращенных слуг Темного Лорда, по крайней мере, немного объясняло все разительные перемены в и так не медовом характере его бывшего однокурсника, произошедшие после той нашумевшей истории с Obliviate, виновников которой так и не обнаружили. Стиль поведения Гекльберри выбрал, конечно, похожий. Но о сходстве судеб двух Пожирателей Пейтон, при всей своей ненависти к Роули (нет, все-таки не получается называть его "Крауч"), думать бы не хотел: смерти от поцелуя дементора вообще сложно кому-либо пожелать. Впрочем, никто не знал наверняка, что еще Смиту предстояло вынести - и какие мысли после этого начнут посещать его. Однако доходить до крайней точки отчаяния и боли Смит точно не собирался; как бы Гек ни разливался соловьем на тему безнадежности его положения, Пейтон был на этот счет совершенно другого мнения.
Делая вид, что буравит своего пленителя взглядом, Пейтон тем временем начал обдумывать нечто совершенно другое. Его внимание неожиданно привлекли веревки на его собственных ногах, и то, что Смит понял в тот момент, заставило его судорожно затаить дыхание. Во время падения затянутые недостаточно туго узлы, очевидно, растянулись, а потому путы стали более-менее свободными - как раз настолько, что можно было просто скинуть их со ступней незаметно от Роули. А потом... Смит еле сдержал улыбку надежды и радостного открытия, так и норовившую растянуть губы. Медленно, осторожно, продолжая держать с Роули зрительный контакт, он начал перебирать ногами, стряхивая с джинсов, а потом с кроссовок растянутые путы, - пока веревка не упала рядом с ним на пол.
- Судя по тому, с каким удовольствием ты сейчас со мной разговариваешь, Гвен не дотягивает до уровня приятной собеседницы, хоть и для других дел подходит? - озвучил Смит первую пришедшую ему в голову мысль, чтобы отвлечь своего определенно внимательного тюремщика и несколько усыпить его бдительность. Возможно, он бы и задумался о личности того, кто совершил на него оба нападения за последние несколько недель, однако сейчас это не имело значения. - Или просто в Мунго было так скучно, что ты никак не наболтаешься? Сочувствую тебе, Роули. Извини, ты не против, если я продолжу называть тебя так? Говорят, внушение - хороший вид терапии для умалишенных, авось, когда-нибудь выбьется дурь про иссякший род Краучей из головы.
Сейчас Пейтон, возможно, переходил уже всякие границы инстинкта самосохранения, произнося столь нахальные фразы, - однако он не был намерен ощущать на своей шкуре любые последствия этих слов. В следующий момент он, резко перенеся точку опоры на спину, уже выбросил вверх обе развязанные ноги и с силой ударил Гекльберри по плечам, так что тот свалился со стула. Следующим прыжком Смит вскочил на ноги и, даже не делая попыток схватить свою еловую палочку - со связанными-то руками, спасая только свою шкуру, бросился к двери.

Возможно, с моей стороны было наивно предполагать, что этот мой импровизированный побег окончится удачно - однако сейчас я действовал настолько спонтанно и быстро, насколько мог, и мое тело почти не зависело от моих мыслей. Оно подчинялось не разуму, а какой-то инстинктивной тяге к спасению; я не помнил такой силы, прыти и ловкости за собой с самой юности, когда на четвертом курсе, до потери острого зрения, последний раз играл в факультетской сборной квиддича на позиции ловца. Каким-то невероятным образом мне сейчас удалось высвободить из пут руки; я открыл опрометчиво незапертую дверь и, перепрыгивая разом через две ступеньки, не держась за перила, но каким-то чудом даже не спотыкаясь, понесся по лестнице вверх.
Однако добежать мне удалось только до первого пролета.

Чайки вдогонку трамваю, чайник вдогонку пиву.
Настигни меня у самого края приятным расстрелом в спину,
Чтоб я гордо раскинул бы руки и компасом истлел у порога...
Обреки меня на безупречные муки -
И этого будет так много.
link.

Удар необычайной силы врезался мне между лопаток; от этого толчка я споткнулся, оступился на ступеньке и тут же, исступленно вцепившись пальцами в поручень, проскрежетав ногтями по всей балясине, рухнул наземь ничком. Время застыло; я исчез, я провалился. Не было больше зрения, слуха, осязания, вкуса; я чувствовал только боль, - несравнимую с недавним пульсирующим, таким жалким, нытьем сломанной кости запястья, несравнимую вообще ни с чем, что я когда-либо испытывал в жизни на своей шкуре. О, я прекрасно знал название этой боли, но никогда не мог и представить себе, что доведется на практике испробовать все теоретическое значение Круциатуса, о котором я с отвращением читал в книгах из Запретной Секции всего несколько месяцев назад... Впрочем, эти мысли пришли позже - сейчас их не было. Мыслей вообще не было. Ничего уже не было.
Я плохо соображал, что происходит и что я делаю. Кажется, сначала инстинктивно вскрикнув, потом я силился зажать себе рот, судорожно пытаясь дышать носом; какие-то совершенно зверские звуки - фырканье, шипение, утробное рычание - отдавались у меня в голове, и я даже не сразу осознал, что это шиплю, мычу, рычу, клокочуще сглатываю от боли я сам, изо всех сил стараясь не заорать во всю глотку. И зачем я только отдавал этому неосознанному желанию столько усилий? Что, не хотел показать слабость? Бред, чертов бред - он и так прекрасно видел мои мучения, мою униженность, меня, кажется, очень заметно и чувствительно било в неконтролируемых конвульсиях; и, должно быть, ему доставляло наслаждение то, как я до сих пор пытаюсь скрести ногтями по полу, пытаюсь безуспешно подняться на ноги и проползти еще хотя бы несколько дюймов на своем наивном пути к бредовой, нереальной свободе. Сквозь плотную, размывающую все пелену слез на распахнутых от ужаса глазах я видел его сапоги напротив своего лица, на ступеньку выше... Единственной вспышкой тогда, кажется, отозвалось полуобморочное "Сейчас он заставит меня лизать себе подошвы, лишь бы это закончилось"; а потом я все-таки, кажется, закричал, зажмурясь и зарывая пальцы себе в мокрые волосы... Очевидно, именно это стало апогеем пытки и именно это остановило ее - (ха, Корпорация Монстров получила свой заряд энергии, мальчик, можешь расслабиться в своей уютной постельке) - Гекльберри добился того, чего хотел и отвел мою собственную палочку в сторону, давая мне передышку.
В ушах шумело; я, сжавшись, ждал второго удара, но пытка не повторялась. В проясняющемся сознании промелькнула идея вскочить и броситься на Роули, пока еще не было поздно, но о воплощении ее не могло идти и речи: меня по-прежнему колотила крупная дрожь, я широко раскрывал рот, пытаясь вдохнуть хоть сколько-нибудь воздуха, всхлипывал, проклиная все на свете - чертова маньяка Гекльберри, эту попытку побега, всю темную магию и, особенно, свою жалкую слабость, которая опять, опять не позволила мне даже достойно повести себя перед лицом страдания, - и просто не мог пошевелиться от постболевого шока. В следующий момент Роули пнул меня в бок, и я, только сумев защитить руками голову, пересчитав ребрами каждую ступеньку, кубарем слетел обратно, вниз, в подвал и безжизненно распластался там на полу. Я готов был заплакать от бессильной злости, от невыносимого ощущения первого и последнего провала своего спасительного плана и от внезапно ударившего в голову жуткого осознания: я никогда не выйду отсюда живым, потому что он замучает меня до смерти, потому что он высосет из меня все соки, а потом закопает на пустыре без креста и даже таблички с именем.
Но, подняв голову, я тут же забыл о своем страхе перед собственной смертью и болью.
Наверху, на лестнице, по-прежнему стоял Роули, - но сейчас он уже был не один: в его руках, с искривленным мольбой и плачем лицом, трепыхалась такая же связанная, как я раньше, Валентина Стоун - которую я совсем недавно оставил для того, чтобы она просто была в безопасности. Улыбаясь, Гекльберри с силой держал ее за горло, так прижав свои костлявые, когтистые, инфернальные лапы к ее тонкой белой шее, как будто собирался тотчас ее свернуть, как кухарка - курице, безо всяких видимых усилий. Внутри меня все похолодело, лицо у меня исказилось ужасом и гневом; я попытался вскочить - но все тело отозвалось немедленной нестерпимой болью, и я вновь бессильно рухнул на пол. Мгновение - и я увидел в руках Роули не Стоун, а собственную мать, такую же простоволосую, в простом платье, какой я видел ее в последний раз - тоже бьющуюся изо всех сил, но не могущую совладать с хищническим захватом Гека. Зажмурившись в поисках спасения от видения и вновь открыв глаза, я тотчас увидел свою сестру, потом - Дейва, потом - Митча... Я не понимал, что происходит со мной, что это было - морок, сон, просто бред, - но не смел даже задумываться о нереальности происходящего; все это было взаправду, все это происходило со мной, да, самый сильный страх всей моей жизни - угроза жизни дорогих людей - воплощался здесь и сейчас, а я ничего не мог с этим поделать, потому что был слишком жалок и слаб, потому что...
- Нет, пожалуйста, не надо! - провыл я, все еще силясь подняться, протянув к Роули в мольбе трясущуюся руку и тут же уронив ее в бессилии на землю. - Пожалуйста, не трогай их! Прошу, нет! Пытай меня, мучай меня, убей меня - только не трогай их, оставь их, прошу тебя, умоляю!
Короткий поворот рук Гекльберри, хруст ломающихся шейных позвонков... или ломающегося дерева? Морок рассеялся так же внезапно, как и возник; и сейчас я вижу лишь, как два обломка моей волшебной палочки, верно служившей мне более шестнадцати лет, будто две бесполезные ветки, падают на лестницу и, процокав по ступенькам, жестокой насмешкой приземляются у меня прямо под рукой. Мол, на, бери, хватай свою деревяшку... в то время, как теперь ею я даже не могу остановить защелкивание задвижки. Я с трудом вскакиваю на четвереньки, я пытаюсь из последних сил зачем-то колотиться в дверь, я кричу, я зову на помощь... Все в тумане. Дальше - все как в тумане.

2024, January the 17th, 7 am.
Я ничего не знал об отчаянии до сегодняшнего дня.
Я всегда приходил домой ночью - был ли это мой дом, или дом моих друзей, или кабинет, в котором я почти жил последние четыре с лишком года; вне зависимости от того, каким было мое настроение, я был свободен, спокоен, сыт, я мог бы наслаждаться каждой секундой своей жизни до сегодняшнего дня - если бы мне тогда было с чем сравнивать. Но мог ли я вообще когда-либо представить себе, что буду вот так вот бессильно царапаться в дверь, пробуя каждый возможный способ открыть ее, выбить ее, воя и хныкая, - и все безуспешно? Мог ли я представить, что из-за сводящего живот чувства голода и вибрирующего в сухом горле чувства жажды (хотя - всего-то суточных) я когда-то пойду копаться в опилках на полу подвала, чтобы доесть за своим мучителем брошенный им кусок морковки, или попробую вылить себе в рот последние пыльные капли из оставленного на полу ведра? Что ж, теперь оставалось только поблагодарить старого приятеля Роули за то, что он, наконец-то, просветил меня и единым мощным рывком приблизил к осознанию того, что все мои псевдострадания и псевдомучения прошлого - по поводу поступления в университет, начала практики у Брауна, любовных перипетий и всего такого прочего - не имели ровным счетом никакого отношения к настоящему человеческому отчаянию и настоящей человеческой боли. Я придумывал себе переживания, считал, что моя жизнь полна несправедливостей и ударов судьбы, которые я переношу, как могу, стойко и мужественно; но сейчас оказалось, что все это были лишь жалкие потуги несмышленого юнца построить из своего типичнейшего, обычнейшего существования героический сюжет. Я не был героем. И я понял, что умру совсем не как герой, - а максимум как жалкий, запоротый на площади воришка.
Когда-то в детстве я - по какому-то очередному пустяку - рыдал так исступленно, что заснул от усталости. Это природное правило, пожалуй, оказалось самым милосердным из всех законов для меня: я и сейчас не понял, как погрузился в тяжелый, темный сон без сновидений прямо у подножия лестницы, после очередного истерического припадка попытки выломать замок, - но именно в этом сомнительном отдыхе я сейчас остро нуждался. Как я сполз по двери вниз, так я и распластался на ступеньках, раскинув в руки в разные стороны. Впрочем, заметил я это, уже когда пробудился от чуткого, тревожного сна из-за звуков чьих-то осторожных шагов по лестнице, скрежета замка и последовавшего за этим неопределенного голоса, произнесшего "Incarcerous".
Руки, раскинутые в стороны, заклинанием тут же растянуло сильнее, и я почувствовал себя будто распятым на дыбе, - потому что веревки привязали меня за запястья к балясинам противоположных перил. Я судорожно дернулся и в ужасе уставился на входящего; однако им, к счастью, оказался не Гекльберри, появления которого я ждал как ночного кошмара. Девушка, Гвендолин, уже собиралась закрыть дверь, но потом заметила, что все-таки разбудила меня даже этим минимальным магическим воздействием, и вновь заглянула внутрь, с каким-то покорным пытливым состраданием глядя мне в лицо.
- Он сказал мне сделать это, - проговорила она через минуту странным голосом - тоном то ли оправдания, то ли какого-то роботизированного автоматизма. Я не ответил - только кивнул - и продолжил с какой-то равнодушной горечью смотреть на нее в упор. Она вздохнула, отвела взгляд и неловко провела рукой по волосам, очевидно, пытаясь заправить прядь за ухо - но та все равно выбивалась, и от этого действие получилось еще более нервным и бессмысленным.
- Знаешь... - произнесла она еще через минуту молчания. - Я дам тебе совет. Смотри... Постарайся думать о чем-то приятном, когда он... когда... Думай о моментах, которые делали тебя счастливым, заставляли тебя улыбаться... просто о хороших временах. Мой папа учил меня так. Моего папу... Он... - она запнулась и побледнела. - Это непросто, но это помогает. Я знаю, я сама знаю.
Я не ответил ей и сейчас, - но что-то очень неприятно кольнуло у меня в груди от этих слов, и я перестал пристально смотреть в ее сторону, только опустил глаза, почувствовав, что мой взгляд заставляет ее чувствовать себя неловко. Было странно и жутко услышать такой совет из уст девушки, которая на вид была едва ли намного старше всех выпускниц Хогвартса, даже едва ли намного старше Вэл, - и я почему-то почувствовал такую бесконечную жалость к ней, обманутой, заколдованной, вынужденной искренне любить монстра, который относится к ней как к очередной красивой игрушке, что, хотя и понимал, что должен, наверное, обвинять и ее в своих страданиях не меньше Роули, не мог вызвать в своей душе ни капли ненависти к ней. Гвендолин снова вздохнула, видя, что я не собираюсь ничего отвечать, и развернулась к двери.
- Dormio, - вновь услышал я еще через секунду ее ласковый, мягкий голос. Я опустился на ступеньки; все провалилось.

* * *
...А потом тонкий, пронзительный скрежещущий звук врезался Смиту в барабанные перепонки, и он, как ошпаренный выскакивая из глубокого магического сна, заревел, инстинктивно дернувшись прочь от жуткого свиста, - и тут же осознал, что с ним происходит и где он находится, когда в запястья, не давая двигаться, врезались цепкие путы. Разумеется, это было так опрометчиво - рассчитывать на какой-либо длительный покой; наш маленький Франц проснулся и не преминул скорее броситься к своей новой игрушке, чтобы занять себе руки и с жестоким любопытством безразличия сломать деревянному Щелкунчику крепкую челюсть... Едва услышав издевательский вопрос Гекльберри, едва увидев его злорадную усмешку, Пейтон зажмурился, лихорадочно пытаясь отползти на коленях как можно дальше от лестницы, к которой был привязан - но в этом не преуспел. Острое костлявое колено худосочного врага в следующий момент врезалось ему в спину, снова повалив лицом в грязь на ступенях - а секундой позже над головой Смита блеснуло острие небольшого хлебного ножа.
Сейчас он всадит мне нож под правую лопатку, чтобы проткнуть легкое, и я умру через пять минут, - слишком спокойно промелькнуло в голове у Смита. - Или под левую лопатку, в сердце - и тогда я умру меньше, чем через минуту. Удивление смешалось со странным судорожным желанием что-то сделать, что-то сказать - прошептать какую-то молитву, раскаяться в каких-то грехах, вспомнить имена близких? - но в тот момент Пейтон даже не успел испугаться. О, страх пришел всего секундой позже - когда лезвие сначала разрезало свитер у него на спине, а потом, рассекая кожу и мясо, будто острейший скальпель профессионального хирурга, мгновенно вошло ему в тело прямо над лопаточной костью, снизу вверх, не причиняя никакого ущерба жизненно важным органам и, к сожалению, не неся никакой, даже самой медленной смерти, - а только кошмарную, нестерпимую боль, от которой у Пейтона в потемневшем взоре тотчас заплясали ярко-красные пятна.
- МАМА!!! - истошно, хрипло завизжал Смит на грани ультразвука, кажется, просто срывая себе мясо на связках, заколотившись в путах и под крепкой хваткой все еще прижимающего его к земле Роули, так бешено, как бьется в агонии повешенный, под которым только что открыли люк виселицы. Он почувствовал, как лезвие вышло из тела и как вслед за ним толчками наружу из раны тут же пошла теплая, липкая кровь, но от непрекращающейся боли даже не перестал кричать, исступленно выплевывая слова, протягивая последние звуки на высочайших воющих нотах, прерывистые от всхлипов и истерической икоты: - Почему ты делаешь все это, Роулииии-и-иии?! Что я сделал тебе, за чтооооо?!! Почему ты не можешь просто меня убиии-и-ииить?!!!

Думать о чем-то приятном? О хороших временах, о моментах, которые заставляли смеяться, минутах, в которые чувствовал себя счастливым? Слова Гвендолин теперь отдавались эхом в голове у несчастного Смита; и хотя тон, которым она их произносила тогда, был действительно искренне участливым и серьезным, сейчас они казались просто какой-то жестокой насмешкой. Зверское чувство боли зубодробительно пульсировало в ране, и Пейтон, как ни силился вызвать в памяти хоть единственный положительный эпизод своей жизни ради обещанного спасения от ужаса, все равно не мог думать ни о чем, кроме того страшного холодящего паралича, который теперь расползался по телу в стороны от лопатки от быстрой кровопотери. Тогда Смит направил все свое оставшееся мужество на то, чтобы перестать орать на потеху Геку, и теперь только всхлипывал, судорожно дыша и сглатывая вязкую, пересыхающую слюну пополам с льющимися в рот слезами. Спросонья, от неожиданности сдержать вопль было бы, наверное, невозможным даже для Дейва Хейли, стойкостью которого Смит никогда не уставал восхищаться, но отвратительное чувство очередного унижения все равно заставляло чувствовать ненависть не только к чертовому садисту Роули, но и к самому себе, и стискивать зубы тем сильнее.
Но Гек был прав в одном. И правда, некому было искать его, некому было беспокоиться о его исчезновении. Возможно, Хейли и заподозрил что-то неладное - однако ждать от него помощи не было никакого смысла: координаты дома Гвендолин были абсолютно неизвестны. Его могли держать как в подвале какого-нибудь лондонского коттеджа, так и где-нибудь в Румынии или Болгарии - кто знает, где скрывается Гекльберри, да и кто подумает именно на него? Только такой же психопатический извращенец, как Гек, мог бы сопоставить факт исчезновения никому не нужного бывшего профессора Маггловедения и побег алчущего крови сумасшедшего, потому как эта связь между ними, равно как и причина возможной мести любому адекватному человеку представлялась бы не просто неочевидной, но недостижимой. И вот вся безвыходность ситуации, вся дурацкая неизбежность конца только сейчас навалилась на Смита и придавила его к ступеням почище цепкой хватки пытающегося утихомирить его Гекльберри. Никто не придет, - шумело у Пенни в голове. - Сколько ни зови, никто не придет. Но потом вместо отчаяния пришла совершенно другая мысль, - и она тут же будто ввела ему в кровь спасительную инъекцию холодного спокойствия. Это было хорошо. Это было очень, очень хорошо. Потому что тогда никто бы больше не попал в эту западню невинной жертвой желания помочь и не пострадал бы вместе с ним - просто потому, что угодил под руку и стал бы удобным объектом издевательств. Ни Дейв, ни Митч. Ни мама.
- Я сделал все возможное, чтобы "моя маггла-мамочка", - (факты не оскорбляют, ты же хорошо это помнишь, Роули?) - никогда не искала меня и никогда не страдала из-за моей гибели, - процедил Смит сквозь зубы, потому что боялся, что иначе голос сорвется. - И чтобы ни один из таких чистокровных Волдемортовых ублюдков, как ты, Гекльберри, не взял ее под прицел просто потому, что в их убогих мозгах возникла блажь с нею распра...
Роули не дал ему закончить. В следующий момент Пейтон почувствовал, как острое, уже проверенное на его теле лезвие ножа рассекло ему кожу на спине чуть повыше раны на лопатке и, войдя, как, очевидно, показалось истязателю, достаточно глубоко, потянулось вбок, медленно и болезненно взрезая кожу какой-то беспорядочно извилистой бороздой. Смит неимоверным усилием подавил вой, так и рвавшийся из надсаженной глотки; до крови закусив нижнюю губу, он задергался на своей импровизированной дыбе, пытаясь стряхнуть с себя захват едва не оседлавшего его Роули, но тут же получил удар виском об ступеньки и, сдавленно всхлипнув, напрягся почти до вибрирующей дрожи в конечностях, лишь бы вытерпеть все. Думать о приятном, о хорошем... О первом волшебстве, которое помнилось - когда цветы яблони сорвались с веток и сели ему на плечи, как сотни бабочек; о веселых вечерах, проведенных в гостиной Гриффиндора с Дейвом и его - уже мертвой - такой же доброй и смелой сестрой Кларой, когда они накупили целый мешок новинок из хогсмидского филиала УУУ на последние деньги и пробовали все это, шутя и хохоча до слез, до колик в животе; или о том, как он выиграл своим товарищам матч в квиддиче, поймав снитч за несколько секунд до решающего квоффла и таким образом завершив игру в пользу Гриффиндора со счетом 200:190? Или о том, как страх сменился счастьем, когда совсем недавно, в поезде, после нежданной, случайной победы над Пожирателем он ворвался в купе номер 4, нашел там живую, здоровую, хоть и порядком перепуганную Валентину Стоун с красными заплаканными глазами и, прижав ее к груди, истово впился губами в ее вишневый девичий рот, не веря своему счастью, потому что она - наконец - ответила...
Ему было что терять; умирая, он безвозвратно терял так много будущего неизбежного счастья и оставлял за собой такой еле замедный след смешного, наивного счастливого прошлого, в котором он каждый божий день надеялся, что завтра будет еще прекраснее, чем вчера, и каждый божий день ошибался, что слезы, которые, не переставая, текли теперь у него по щекам, перестали теперь быть просто естественными слезами боли. Чувствовал ли Гекльберри то же отчаяние, когда его отправляли на бессрочное лечение в Мунго? Чувствовал ли он так же, что оставляет в мечтах невозможную теперь жизнь, к которой уже никогда не вернется, чувствовал ли, как стремительно рушатся все его воздушные замки, - воздушные, какими бы, может быть, черными ни были камни их фундамента? Пейтон думал об этом, когда последний раз слышал о своем заклятом враге на пиру в Большом Зале из уст оглашавшей его судьбу МакГонагалл; но потом, как свойственно молодости, благополучно забыл о сумасшедшем однокурснике - понятия не имея, как потом ему аукнется то страдание и бессильная ярость, которые привели Роули к тупому, необоснованному желанию отомстить первому попавшемуся человеку из прошлого, удобно обвинив его во всем.
- Мне жаль тебя, - кривясь от боли, проговорил Смит, с отвращением ощущая на воспаленной разорванной коже спины ледяные прикосновения пальцев Гекльберри и заметно содрогаясь от этого. - Я говорил им, что нельзя так поступать с... но я надеялся, что... что лекари Мунго знают свое дело и скоро ты сможешь вернуться в колею обычной жизни, доучишься в Хогвартсе... Я сожалею, что я ошибся тогда, что так получилось с тобой и ты не смог выздороветь. Но я никогда не желал ни тебе, ни кому-то еще - ничего плохого... Тогда, в поезде, мне было просто страшно... и я чувствовал себя виноватым. Он бы убил меня, тот Пожиратель, я просто защищался... но я не хотел, чтобы получилось так. Именно поэтому я не стал аврором, Роули - и никогда не стану.
Даже если выберусь отсюда, - с иронией добавил Пейтон про себя. Спасибо, что определил мой будущий путь, когда я сомневался, Гек, ты настоящий враг. Спасибо, что ты же его и оборвешь на полуслове.

Ты думаешь, я не читал исторических книг, Роули? Думаешь, не знаю, какими трогательными историями о своих непомерных родовых страданиях вы, Пожиратели Смерти, оправдываете все те зверства, которые творите по законам феодальных обществ, из игрушечных масштабов которых так и не смогли вырасти, чтобы встретить прогрессивное завтра с достойной толерантностью и добротой? Можешь не распинаться понапрасну; знаешь, я имел прекрасные оценки у Биннса и хорошо выучил хронику Первой и Второй войн, хоть никогда не осмеливался представить себе, что однажды окажусь в эпицентре Третьей. Вы, возможно, и впрямь пострадали, особенно те из вас, что нарушили естественный человеческий альтруистический закон - и пострадали нельзя сказать, что несправедливо; но я всегда, с самого детства сочувствовал всем покореженным судьбам семей, которые хоть и сами сделали свой темный выбор, но так и не получили шанса на массовое всепрощение. Однако вы не вправе говорить, что кто-то притесняет вас ныне, что в магическом мире таким образом произошла очередная рабочая революция, обагрившая свободу пролетариата кровью бывших властителей. Были наказаны преступники - но не более того; у вас не отнимали прав на старинные поместья, на огромные счета в Гринготтсе, на хранение древнего магического наследия. Нет-нет, мы, грязнокровки - кто-то стесняется этого слова, но я нет, никогда - не хотели никакой власти над миром, в отличие от вас; мы просто хотели нормального природного права проживать свои жизни полноценно и до конца - разве этого было так много, разве с вашей стороны было так унизительно дать нам наше простое, незатейливое, счастливое существование? Разве так сложно было дать его мне? Ведь я бы на вашем месте, даже не задумываясь - дал бы, и ничего не попросил бы взамен. Нет, я не претендую на то, чтобы называться "человечным", это слишком высокое слово для такого, как я. Но уж человечнее твоего, Гекльберри, и эта твоя ирония - она зря.
И сейчас мне уже нечего тебе сказать. Я выразил тебе свою жалость - и не потому, что надеялся таким образом вернуть тебя на путь истинный, вправить тебе мозги (если уж колдомедики за 12 лет не преуспели - то что тут мог поделать я?) или же заслужить себе помилование - а потому лишь, что действительно сочувствовал той бездарно загубленной жизни, которую ты, будь ты чуть менее жесток и озлоблен, мог бы прожить совсем по-другому, и чувствовал себя обязанным в этом признаться. Однако выражать сочувствие той извращенной идеологии, которую ты исповедуешь, было бы верхом самоуничижительного лицемерия с моей стороны. От этого и правда уже нельзя было излечиться, и я зря уповал на мастерство врачей, если ты с самого начала был заражен такой бессмысленной и уродливой ненавистью ко всему, что смеет немного отличаться от тебя и не признавать твоих взглядов.
Видишь - я многое могу тебе ответить. Только зачем?
- Впрочем, у меня еще будет время передумать, - прорычал я. Нет, черт возьми, я решу, когда мне сдохнуть, и без помощи Гекльберри, хватит уже этой страдальческой покорности и философских бесед.
Левой рукой, со здоровой стороны спины, я в следующий момент резко выдернул из ступени с корнем и без того расшатанную моими попытками вырваться деревянную балясину, к которой был привязан за запястье, и, схватив ее, как дубину, чтобы зря не болталась в воздухе и не мешала двигаться, сделал яростный стремительный замах, чтобы с силой врезать Роули по голове и отправить его в незамедлительный нокаут. Однако ничего опять не сработало. Гек каким-то невероятным образом успел нагнуться, и мой удар пропал зря, - а пока я попытался новым рывком высвободить вторую руку, (тут же, впрочем, осознав, что с развороченной лопаткой мне это не удастся), и своей левой неуклюже размахнулся еще один раз, он ловко и куда более быстро, чем я, ограниченный в движениях, бросился вперед и пригвоздил мою освобожденную ладонь к ступени ножом насквозь. Надсадно взвыв от дикой боли, я дернулся в сторону, попытался хоть привязанной правой рукой, хоть зубами дотянуться до рукоятки и выдернуть ее из кровоточащей ладони, из последних сил начал дергать покалеченной правой рукой, чтобы все-таки вырвать вторую балясину...
Удар кулаком по лицу. Удар в живот. Удар под ребра, в бок, поддых.
Никогда не думал, что с такой тщедушной комплекцией, как у тебя, Роули, ты можешь так сильно бить...
I'll live to die another day, until I fade away.
Why give up, why give in? It's not enough, it never is.
So I will go on until the end.

flashback: 2007, September the 1st.

- ...Эй, лохматый... Как думаешь, куда попадешь?
Тощенький, низкорослый мальчишка с такими взъерошенными волосами, будто он только что испытал на себе действие электрошока, оборачивается в толпе первокурсников, волнительно ожидающих своего часа в коридоре перед входом в Большой Зал, на этот громкий шепот и оказывается вынужден поднять голову вверх, чтобы увидеть вопрошающего. Тот выше его на целую голову, если не на две; у него широкое добродушное лицо, ясные голубые глаза и на голове светло-русые волосы коротким ежом - а еще очень, очень растерянное и чуть ли не испуганное выражение физиономии. Впрочем, он здесь такой не один: у его лохматого собеседника не меньший мандраж перед церемонией распределения. Как-никак, это один из самых важных моментов в жизни волшебника - хоть ничего здесь, по сути, от самого волшебника не зависит.
- Я? Наверное, на Хаффлпафф, - улыбается неловко в ответ лохматый, тряхнув головой. - Я как-то ничем особенно не выделяюсь... Говорят, что все ребята, которые не слишком умные, не слишком смелые и не слишком подлые или амбициозные, попадают на Хаффлпафф... А ты?
- Я хотел бы на Гриффиндор, - мечтательно закатывает глаза высокий. - Там уже учится моя сестра, она на третьем курсе. Но я не буду расстроен, если попаду куда-то еще... Кроме Слизерина. Ну этих снобов к черту, мне Клара о них много всякого рассказывала.
- Оу, - приподнимает брови лохматый. - Я тут, кстати, знаю одного, которому на Слизерин прямая дорога. - И он многозначительно кивает в сторону стоящего неподалеку тонкого мальчишки с волосами цвета пересушенной соломы. Однако сделать это украдкой не получается - тот, к несчастью, замечает этот жест; и лохматый, пытаясь быстро отвести взгляд, все равно не преуспевает: один из дружков соломенноволосого грозит ему кулаком. Тогда лохматый разворачивается, показывает в ответ язык и потом по-детски непосредственно пожимает плечами.
- Не обращай внимания, - говорит высокий, тем не менее, очень недружелюбно щурясь в сторону той компании. - Типичные снобы. Я, кстати, Дэвид. Дейв Хейли.
- А я Пейтон Смит, очень рад знакомству, - тут же забыв о неприятной сцене, улыбается Смит во все свои 24 зуба с несколькими дырками от выпавших молочных, радостно пожимая новому знакомому его крепкую, не совсем мальчишескую ладонь.
- Пейтон? - переспрашивает новоявленный Дейв и начинает глупо хихикать. - Какое идиотское имечко. У моей сестры так подругу зовут.
- Oi! А у тебя фамилия как девчачье имя, и что? - усмехается Смит, нимало не задерживаясь с ответом.

***
- ...Гриффиндор! - выкрикивает Распределяющая Шляпа, едва прикоснувшись полями к растрепанной шевелюре "Смита, Пейтона". Тот встает с табуретки, растерянно обводя глазами рукоплещущих однокурсников и немного не веря происходящему. Потом, поймав взглядом широкую улыбку улюлюкающего Дейва, он вприпрыжку (потом все-таки перейдя на шаг для солидности) направляется к столу под красными гербами, чтобы сесть там рядом с новоиспеченным однофакультетником...

***
- ...Ты как, встать-то хоть можешь?
- Да, со мной все отлично.
По одному виду Смита это "отлично" - весьма легко различимое вранье; у него идет носом кровь и до синевы подбит правый глаз, а еще сильно кровоточит губа. Дэвид Хейли протягивает ему руку, и он рывком встает с белого кафельного пола безлюдного туалета для мальчиков, где его только что синхронно мордовали четверо слизеринских первокурсников. Они тотчас сбежали, когда появился Дейв, и теперь Смит неловко растягивает разбитые губы в благодарной улыбке - потому что не факт, что он бы отделался только разбитой физиономией, не подоспей на помощь Хейли.
- Какого черта ты им даже не сопротивлялся? - Дейва еще явно трясет от гнева, все его лицо искажено отвращением - и отнюдь не к "слабости" друга.
- Я пытался, но их было больше, - пожимает плечами Смит, тем временем осторожно трогая свой глаз и немного морщась от боли. - Двое меня держали, а еще двое... Я пытался отбиваться, но я, как видишь, не то чтобы боец... Даже не знаю, как меня угораздило попасть на Гриффиндор...
- На Гриффиндоре не все качки и дуэлянты, знаешь ли, тут в другом дело, - отмахивается Хейли. - Чего им от тебя хоть было нужно?
- Ну просто... Oh, blimey! - Смит подходит к зеркалу и брезгливо рассматривает свое окровавленное лицо, тут же быстро начиная умываться водой. - Просто они приставали к какой-то хаффлпаффке, из наших однокурсниц, с этой их типичной ерундой про магглорожденных и бесчестье для школы... ну ты сам знаешь, что за чертовщина у них в мозгах творится. Ну я просто подошел и сказал этому их, главному, Гекльберри, что, судя по его имени, его собственные родители серьезно увлекались детской маггловской литературой, так что нечего привередничать. О, видел бы ты его лицо в тот момент... - и Смит, невзирая на свои боевые раны, сначала пародирует гневную реакцию магглофобского Роули, а потом заливается звонким смехом, довольный своей шуткой, которая хоть и вышла ему побоку, но была зато очень уместной и хорошенько взбесила неприятеля. Дэвид теперь не может не вторить ему, впрочем, скорее, от курьезности ситуации - периодически сквозь скалящиеся зубы выпуская беззлобное "Идиот".
- Как думаешь, если я теперь всюду буду ходить с тобой, они успокоятся? - отсмеявшись, спрашивает он.
- Думаю, да, - неожиданно серьезно заявляет Смит. - Они так разукрасили меня, что я теперь очень грозно смотрюсь; ты будешь со мной в полной безопасности, тебе побоятся мстить.
И пока до Хейли доходит, что его избитый друг опять пошутил, вместо того, чтобы разныться, тот уже снова хохочет во все горло.

flashback: 2013, April the 24th.

- ...Как ты накопил на него?!
В небольшом железном гараже-ракушке рядом с новенькой, блестящей черно-серебристой громадиной Harley стоят двое парней лет шестнадцати-семнадцати; один - массивный, широкоплечий - прислонился к косяку и скрестил руки на груди с выражением лица довольного сытого кота, другой - лохматый, очкастый, худой и, как это ни странно, уже более высокий, чем его спортивный собрат - с неописуемым восторгом рассматривает мотоцикл, благоговейно ощупывая каждый его миллиметр. По его горящим глазам видно, что друг осуществил его собственную мечту, на которую ему не хватало средств, а также - что он ни капли не завидует, а если и завидует - то исключительно беззлобно.
- Нравится? - довольно скалится Дэвид. На нем - новая кожаная куртка, явно классический комплект к мотоциклу; он, возможно, сам того не замечая, беспрестанно с удовольствием щупает отвороты рукавов, узорно заклепанные, и прошитые цепью лацканы.
- Он прекрасен, Дейв, - чуть ли не стонет Смит, похожий сейчас на девушку, которой показали бриллиантовое колье.
- Я работал охранником в одном хорошем клубе на этих пасхальных каникулах, - будничным тоном бросает Хейли, хотя заметно, как он гордится тем фактом, что наконец заработал свои собственные деньги. - А еще папа добавил. - Он произносит это тоном, явно несправедливо преуменьшающим вклад в покупку родителя. - Он стоит...
- Я знаю, сколько он стоит, - отмахивается Смит, все еще восхищенно поглаживая руль, пробуя наощупь черную глянцевую кожу сидений и резину дорогих колес. Самому ему, единственному мужчине в семье -после недавней смерти дедушки - никогда не накопить себе на такую прекрасную игрушку, однако теперь хотя бы не нужно будет все время ждать, пока кто-то выгонит его из магазина Harley, и можно будет вдоволь насмотреться на дэвидову персональную модель. - А можно будет покататься? Ну пожалуйста, Дейв. Хотя бы вдвоем, я не говорю одолжить.
- Только если ты не будешь стесняться сидеть у меня за спиной и держаться за меня, как девчонка, - ржет Хейли.
- Ой, умоляю, только если ты сам не будешь стесняться того, что нормальных девчонок вместо меня не нашлось, - лучезарно парирует Смит со смешком.

***
- ...Тебе правда стоило смотреть на дорогу.
- Да это ты лез ко мне со своими The Proclaimers, не мог подождать? "Возьми, возьми наушник, что может случиться"... Если он сломался, это ты пойдешь пешком 500 миль* до ближайшего сервиса, допрыгаешься у меня.
- Спокойно, Дейв, серьезно, он цел, у него все работает, я же вижу; мы с тобой больше пострадали, чем твой харлей. Давай лучше сядем прямо тут и поедим, все равно же остановились. И ты залепишь пластырем свое лицо, шумахер.
Они сидели на обочине безлюдной сельской дороги, скрываясь от солнца под тенью стоящего на подножке мотоцикла, и, уплетая приготовленные Самантой Смит бутерброды с ветчиной и салатом, спорили, сколько машин максимально проедет мимо них в ближайшие полчаса. Пейтон машинально сорвал подорожник и, послюнявив лист, со смешком приложил его к разодранному об асфальт костлявому колену. Ему повезло сегодня больше, чем Дэвиду: тот пропахал землю носом, вылетев из седла, и теперь пытался магией вылечить себе ссадину на подбородке, более-менее преуспев с ладонями. Когда потом спустя много лет Смит вспоминал этот последний день каникул перед сдачей ЖАБА и - в его случае - еще и экзаменов в экстернате, ему казалось, что он был самым счастливым и беззаботным в его жизни.
- Почему же ты все-таки решил идти в маггловский университет? - спросил Хейли, попутно чертыхаясь из-за того, что заклинание не срабатывало. - Я же помню, мы собирались вместе идти в Аврорат, - а теперь что случилось?
- Ну ты помнишь - и когда это было? - Пейтон пожал плечами. - Мне кажется, все хотят быть мракоборцами сначала, а потом только единицы действительно оказываются к этому способны. Это как с космонавтами. Ты просто посмотри на меня - мне не место на этой бойне. Я по сравнению с тобой настоящий слабак. Да и вообще... Я иногда представляю, как я, например, преследую темного мага - да? Вот я обезоруживаю его, потом парализую, потом связываю и отдаю под суд, да? Кажется, все просто, вот он, порядок действий... Но я никогда не смогу отделаться от мысли, что у него дома, например, семья. Или, если нет семьи, - что у него, у этого темного мага, просто были очень веские причины делать то, что он делал - страх, шантаж, угрозы, месть, болезнь, в конце концов - что угодно, Дейв, понимаешь? Я буду чувствовать себя виноватым за то, что я, не разобравшись в ситуации, не пообещав этому человеку помощь, просто взял и сломал ему жизнь. И я не хочу брать на себя такую ответственность. Я лучше пойду учить физику и стану... профессором, или просто учителем где-нибудь, мне нравится преподавать.
- А ты не думал, что можно преподавать и в Хогвартсе? - лукаво ухмыльнулся Дэвид, не отвечая на основную мысль монолога Смита, чтобы подумать обо всем этом после, а сейчас не начинать спора с наивным другом.
- В Хогвартсе? - только и переспросил Пейтон. Мысль о преподавании в древнейшей школе магии, о длинных строгих мантиях, и старинных, непреложных правилах, которые преподавателю ни в коем случае нарушать нельзя, - о, как же это неудобно - показалась ему настолько смешной и нелепой, что он тут же расхохотался. - Я? Преподавать в Хогвартсе? Ха-ха-ха! Увольте, никогда!

flashback: 2023, December the 27th.

- ...Да ладно, не бойся, это же так просто! Triple step, triple step, step, step - и все, у тебя получится, ты же со мной.
Никогда еще в своей жизни Пейтон Смит не думал, что однажды окажется более компетентен в танцах, и даже в буги-вуги, чем его партнерша. Однако теперь, когда он пришел в свой любимый, не шумный лондонский ретро-клуб вместе с девушкой, которая была младше его на 9 лет и имела настолько же меньший опыт отношений с противоположным полом, оказалось, что Вэл никогда не танцевала в паре и он должен ее учить, чтобы не испортить никому настроение.
Сначала она боялась, что будет выглядеть глупо на танцполе, совершенно не зная движений; но именно в этом, как оказалось, и состоит неожиданная бесценная прелесть общения с любимым человеком: ты никогда не чувствуешь себя глупо. Уже через пару секунд они вдвоем так хохотали над ее неудачными прыжками и выпадами, которые нередко стоили Смиту синяков на ногах, что создавалось ощущение, будто они здесь одни - и не замечают собственной не-уединенности. Одна мелодия сменялась другой; Смит показывал Вэл, что нужно делать, а потом они все равно танцевали по-другому - так, как им нравилось, так, как им хотелось. И со стороны вовсе не была заметна большая разница в их возрасте: то ли Пейтон расцвел так, что казался совсем мальчишкой, то ли Вэл вела себя по-взрослому элегантно - они идеально подходили друг другу даже внешне, просто как красивая пара. Все было так хорошо, что Пейтону впору было повторить слова Фауста о прекрасных мгновениях. Когда включилась мелодия медленного танца, они оба уже умаялись настолько, что Вэл просто повисла у Смита на руках, и он легко качал ее в такт, целуя ей взмокшие от усталости короткие кудрявые волосы на макушке...

- ...Хочешь воды?- скалится Гекльберри. - Как жаль, что я не захватил немного с собой...
И светлая прозрачная струя льется бессмысленно на пол из стеклянного стакана, пока пара воспаленных красных глаз провожает ее с таким отчаянием и ужасом, которые всего в 27 лет доводится пережить не всякому человеку...

now: 2024, January the 20th.
Теперь я понимаю твои слова, Гвен. Я все-все понимаю. Хотя порой мне кажется, что я уже не понимаю ничего, что я уже ничего не вижу, не слышу, не чувствую, - потом этот морок бессмысленности рассеивается, полоса бреда проходит, и я снова осознаю все с пронзительной ясностью. Жалко, что у меня нет ни ручки (никогда не умел пользоваться гусиными перьями), ни бумаги, ни сил, чтобы оставить хоть где-то свои мысли - думаю я. А потом я понимаю, что мне все равно, запечатлею ли на бумаге я какой-то последний след или же умру, никому  ничего не сказав. Потому что - кому говорить? Да и все равно - к этому важно прийти самому, не прочесть, не проглотить разжеванное.
Если бы я вел дневник заключенного, я бы... Нет, я бы не смог вести дневник, потому что я как-то странно не помню дат. Мне может казаться, что прошла пара часов - а на самом деле прошло несколько дней, и наоборот. Так вот, если бы я записывал свои мысли - вот что бы я написал. Воспоминания и впрямь помогают выжить дольше, Гвен,  ты оказалась права; но отнюдь не потому, что они умервщляют страх или боль, или же притупляют настоящие эмоции, отправляя тебя в область подсознательного... Нет, вспоминать нужно не рали спасения от боли, я неправильно понял тебя сначала. Память - особенно яркая, положительная память - помогает осознать, что жизнь, с которой, возможно, придется расстаться, была прожита не пусто и не бессмысленно, если в ней были все эти события, все это счастье, если в этом мире после тебя здесь остаются следы.
Я слышу скрип двери - в который раз за сегодняшний день? Во мне уже даже не осталось сил дергаться прочь от этого звука, и я только стискиваю зубы в ожидании. В прошлый раз он пришел с палочкой - что будет на этот раз? Я ловлю себя на мысли, что мне даже стало бы интересно, когда и от чего я, наконец, умру - если бы только я не знал точно заранее, что в итоге очень скоро умру от элементарного обезвоживания: днем раньше или днем позже. Это так просто и так глупо: получается, что мой организм оказался слабее моей силы воли и моей стойкости, и все, что я тут строил из себя, было лишь напрасной тратой энергии. Однако я, наверное, даже не сожалею об этом. Так я по крайней мере не чувствую себя овцой, добровольно шедшей на свое заклание.
Ну давай же, Роули, что ты так медлишь? Идущие на смерть приветствуют тебя.

Мистер Смит?.. Непривычность обращения по этой формуле даже озадачила меня на мгновение; все последнее время мой единственный ненавистный собеседник, мой истязатель обращался ко мне не иначе как "грязнокровка", и я даже успел как-то призабыть, каково же мое настоящее имя и как оно звучит на чужих губах. Однако сделать однозначный вывод о личности вошедшего по этому обращению я все равно не мог: бредовый шум в ушах застилал звучание голоса, и я до последнего боялся, что все это - лишь новое извращенное издевательство Гекльберри, который каждый раз находил новые способы унизить меня и зло посмеяться надо мной. Практически сползший на пол навзничь в полусне тупого изнеможения, я по мере сил судорожно подобрался и сел, осторожно оперевшись о стену полуголой, разодранной спиной и плотно подтянув запекшиеся кровью колени к груди, чтобы хоть как-то защититься - не очень-то понимая, зачем, но чувствуя в этом какую-то жалкую инстинктивную необходимость. Впрочем, потом я разглядел в свете открывшегося лестничного проема тонкую женскую фигуру Гвендолин, спускающуюся ко мне, держась за развороченные деревянные перила - и немного успокоил напряжение, вибрирующее в каждой мышце от мучительного ожидания.
Тихая, незаметная, как мышь, она иногда появлялась в этом подвале, чтобы выполнить какую-то утилитарную задачу - связать меня, вытереть кровь с пола или ступеней, унести ошметки моей одежды - как же, чистокровка Роули не станет марать своих нежных аристократических рук... Она никогда не перечила и всегда выполняла то, что он от нее хотел,  хоть на ее лице - в моем присутствии, по крайней мере - всегда было запечатлено смешанное выражение испуга, растерянности и непонимания. Я знал, что именно ее палочка в чужих жестоких руках оставляет на моем теле рваные раны от кнута, или же пытает меня до потери пульса, или же... черт... - но никогда не мог связать ее, Гвендолин, со всеми теми зверствами, которые мне теперь доводилось на себе испытывать. Как я не смог почувствовать по отношению к ней ни капли ненависти в тот день нашего первого и единственного одностороннего разговора, так до сих пор и не обвинял ее ни в чем. В конце концов, действие любого заклинания или зелья неумолимо; и тем страшнее, когда оно ломает волю человека, а он даже не чувствует от этого боли - напротив, только наслаждение новым, неведомым чувством легкости и беззаботности. Винить жертву за то, что она оказалась слабее этих мерзких импульсов, не смогла сопротивляться им, - значит переоценивать человеческую природу вообще и предъявлять к норме, простой негероической норме, завышенные, титанические требования. Это то же, что требовать от меня бесстрашия и дерзости в присутствие Роули, то же, что ожидать от меня под пытками - стойкого молчания.
Но зачем же ты пришла сейчас, Гвен? Вроде бы, в последний раз мне не удалось даже немного растрепать крепкие веревки на своих запястьях - и вряд ли ты явилась, чтобы заменить их. Ты так странно не боишься меня; а может, я воспользуюсь твоей доверчивостью и сбегу - тебе никогда не приходило такое в голову? Ладно, нет, - очевидно, у меня слишком красноречивое состояние, чтобы я вообще мог наводить на мысли о каком-то побеге, каком-то сопротивлении; да и тут даже не в этом дело. Неужели я захотел бы бросить тебя здесь, Гвендолин, одну, виновную в моем исчезновении - чтобы ты в итоге заменила мою функцию домашней боксерской груши для своего обожаемого постояльца? Нет, такую цену я бы никогда не заплатил за свободу; и, видимо, на эту мою роковую черту и уповает со всей присущей ему жестокой злорадностью Роули, когда без задней мысли оставляет тебя наедине со мной.
Так зачем ты здесь, Гвен? В твоих руках стакан... воды? Или - что это за прозрачная жидкость?

- Это яд? - спросил Пейтон очень спокойно. Наверное, эта фраза уже звучала бы жутко, если бы сквозила недоверием и страхом в чьих-то устах, однако еще страшнее было, когда в голосе Смита сейчас читалась надежда. - Нет? - Смит тихо вздохнул; выражение его лица сейчас ясно выражало тупое болезненное разочарование. Хоть это, по всей видимости, правда была вода, и ему действительно хотелось пить до такой степени, что даже слюны во рту не осталось, он не торопился дергать связанными руками, пытаясь высвободиться и жадно схватить ими стакан. Исступление жажды прошло несколько дней назад, и сейчас он мыслил настолько здраво, насколько это было возможно в его положении. - Это его приказ? Чтобы я дольше мучился? - Не дожидаясь ответа, Пейтон стиснул зубы и обессиленно запрокинул голову набок, отвернувшись от Гвен. - Почему ему еще не стало скучно? - прошептал он как-то безотносительно адресата, себе самому. - Когда же ему уже просто станет, наконец, скучно...
Инстинктивная звериная жажда продлить жизнь хотя бы на несколько жалких дней благодаря этому счастливому подношению сейчас боролась внутри Смита с мучительным осознанием того, какими станут эти несколько дней и как исступленно будет он в итоге желать той практически безболезненной смерти от обезвоживания, которая могла бы вскоре настигнуть его, если бы он отверг эту помощь. От разрывающего сознание выбора между собственной жизнью и смертью у Пейтона даже непроизвольно задрожали губы. Сейчас тебе ничего не грозит... Однако в том и заключался весь ужас существования Смита: он жил от пытки до пытки, до визитов Гека постоянно с тупой, тянущей жилы обреченностью ожидая его прихода, а во время его визитов только и мечтая о том, чтобы все это поскорее закончилось. "Сейчас" для него делилось на два равномучительных состояния, и не в силах Гвен было что-либо изменить, - даже одним стаканом живительной влаги; потому что если сейчас ему и правда стало бы немного легче, то потом все вновь вернулось бы на круги своя.
Он уже готов был медленно, кататонически покачать головой в ответ на предложение напиться и безразлично отвернуться к стене, - однако следующее предложение повергло Пейтона в полнейшее недоумение и шок и заставило его с каким-то непонимающим удивлением воззриться на неожиданную посетительницу. Напиток Живой Смерти? Смит ожидал от Гвен чего угодно, только не предложения существенной помощи при побеге; впрочем, сейчас-то решение принять было, к сожалению, гораздо проще, чем с пресловутым стаканом воды. Это действие касалось не только его одного, и если спасение от жажды могло бы проститься Гвен Геком как нормальное женское милосердие, то организация спасения пленника очевидно обрекала бы ее на... что?
На то, что Смит, что бы это ни было, в любом случае не осмелился бы допустить ради своего единоличного спасения.
- Нет, - сказал Смит громче, чем, ему казалось, он вообще теперь был способен говорить. - Ни за что. Ты не понимаешь? Если что-то не сработает... Он обо всем узнает и... Он накажет тебя, он убьет тебя, понимаешь? Я не допущу... Не нужно больше жертв, хватит.
Смит говорил прерывисто, не глядя в глаза Гвендолин, но упрямо и отчетливо, чтобы наверняка быть услышанным и понятым. Ему даже показалось, что этих слов оказалось достаточно, чтобы убедить ее, и он очень обрадовался тому, что теперь не придется многократно отвергать единственную надежду на выживание. Но когда Смит уловил в движениях Гвен подобие стремления уйти, он умоляюще дернулся в ее сторону, не в силах остановить ее по-другому - потому что очень боялся ее ухода. Присутствие не совсем дружелюбного, но хотя бы нейтрального, сочувствующего человека в этом забытом богом месте придавало ему не то чтобы сил - но хотя бы решимости, давало способность вести себя достойно, согласно своим принципам, которые в любое другое время как-то позорно забывались - или просто оказывались несостоятельными.
- Если ты правда хочешь помочь мне... убей меня, - прошелестел Пейтон в следующий момент, слыша свой голос будто со стороны. Он бы заломил руки, но они были по-прежнему связаны у него за спиной. - Ты же... знаешь убивающее заклятие? Это даже не будет грехом, ты не должна будешь чувствовать вину... Это будет... как эвтаназия, понимаешь? Магглы так иногда убивают безнадежно больных... А он ничего не заподозрит, решит, что я сам... Пожалуйста. Я не могу больше. Пожалуйста. Я хочу умереть достойно, и... чтобы не было так бол... а не... а не... а не как визжащая зарезанная свинья...
Под конец голос сорвался, как бы Смит ни мечтал произнести все эти слова со смелой гордостью несломленного обреченного. Почувствовав, что впервые за эти несколько жутких дней к горлу все-таки подкатывает огромный, постыдный ком жалости к самому себе, Пейтон изо всех сил сжал готовые по-детски искривиться сухие белые разбитые губы и зажмурил глаза, задерживая слезы под веками: ему не хотелось превращать серьезную, искреннюю просьбу в недостойный мелодраматический бред. Интересно, Гвен будет так же послушна его словам, как и словам Гека? Или же начнет уверять его в том, что нужно терпеть, не желая брать ответственность за его гибель на себя? Что ж, сейчас все зависело от ее ответа.

Стоп! Строки зачеркнуты, сумерки скроены,
И даже родным позабыть тебя будет несложно.
Здесь так и становятся супергероями,
Здесь так попадают под суперобложку.

Он меня не тронет... Смит смог только невесело усмехнуться одними губами, услышав эти слова, полные слепой уверенности в неизбежной, однозначной положительности натуры того, кто для юной наивной Гвендолин, очевидно, представал в первую очередь человеком непонятым, отверженным и нуждающимся в поддержке - а уже потом мог сколько угодно быть больным и опасным психопатом. Теперь воздействие Амортенции становилось очевидно; чувствуя заметные отвращение и неприязнь ко всем действиям Роули, Гвен не могла сопротивляться общей привязанности к нему, его персоне в целом, безотносительно качеств личностного характера. Смотреть на все это, на все эти прозрачные, отраженные в каждом жесте, взгляде девушки мысли и переживания Пейтону было не менее жалко, чем Гвен, должно быть, - наблюдать, как он униженно валяется у нее в ногах и из последних сил пытается строить из себя невесть что, делая вид, что смирился со своей участью и готов на любой мученический конец, а на деле... Смит опустил голову и заговорил, не решаясь смотреть на нее прямо, - как будто ему самому было стыдно за ту правду, в которой он бы очень хотел быть не так уверен, как будто он сам тут был в чем-то виноват.
- Ты правда думаешь, что он любит тебя? - Можно было бы саркастически усмехнуться, но Пейтон остался предельно серьезен. - Думаешь, убить тебя, пытать тебя - нечто невообразимое для него? Сколько времени ты знакома с ним - месяц, два? Я учился с ним в детстве более четырех лет, я знаю, на что он уже был способен тогда, и, поверь мне, тогда он еще не был... таким. Он использует тебя, поощряет тебя, пока ты нужна ему, пока ты покорна ему... А ты? Думаешь, ты правда любишь такого, как он? Это Амортенция, не более того. Я заметил это сразу, по твоим глазам это видно... Он ведь приносит тебе что-то по вечерам, не так ли? Какао, чай - очень сладкий... Послушай, постарайся один раз только сделать вид, что выпила - ты убедишься, что я прав. И тогда ты сможешь спастись... Просто беги от него, спасай свою жизнь, не волнуйся за меня, ты не должна...
Смит бы говорил еще, с таким же запалом и жаром, во-первых, странно, неясно довольный той неожиданно данной хотя бы напоследок возможностью произносить свои мысли вслух и не бояться расплаты, а во-вторых, искренне радеющий за то, чтобы быть в итоге услышанным, чтобы Гвен поверила ему и спаслась, - но тут девушка прервала его. Аккуратным, но уверенным движением она запрокинула ему голову, и насильно, хоть и вполне безболезненно разжав челюсти, быстро влила ему в горло большой глоток воды. От неожиданности Пейтон не смог проглотить все сразу; он закашлялся, фыркая, как утопленник, чувствуя, что с непривычки, при всем желании, не может даже толком справиться с этим глотком. Что-то противно перевернулось у него где-то над желудком, как будто завязавшись тяжелым, грузным узлом в солнечном сплетении; Пейтон закашлялся сильнее, не в силах совладать с рвотным позывом неготового к потреблению воды, атрофировавшегося организма, рванулся вперед и успел только встать на колени и склониться, скорчившись, над землей, прежде чем его обильно вырвало желчью, разбавленной только что проглоченной жидкостью, на собственные ноги и туфли не успевшей отпрянуть Гвен.
 - Oh, Jesus! - простонал Смит, от естественного брезгливого отвращения с огромным трудом подавляя дальнейшую рвоту. Все лицо у него, раньше из-за обезвоживания белое, как мел, теперь от стыда зарделось пунцовым: худшего унижения, чем барахтаться на коленях перед молодой девушкой, пытающейся помочь, в грязи, пыли, собственной крови и блевотине, Пейтон при всем желании не смог бы припомнить в своей жизни. Он чувствовал, что не только колени, но и весь его рот теперь покрыт каплями этой мерзотной слизи, но даже не мог освободить руку, чтобы вытереться рукавом; в следующий момент ему почему-то пришло в голову, что от такого мерзкого зрелища Гвен может и уйти - и поднял на нее испуганные, просящие глаза, затараторив полубессвязные извинения. - Черт, пожалуйста, прости меня, я не виноват, я не... Не уходи сейчас, пожалуйста, прости! Помоги мне... Я не хочу так... Я не хочу умирать. Я могу говорить, что угодно, но я не хочу... Мне всего 27 лет... Делай, что хочешь, я доверяю тебе - кому мне еще доверять? - только, прошу тебя, помоги мне выбраться отсюда, прошу тебя!
И Пейтон понял, что теперь уже просто окончательно сорвался - и больше не в силах держать свои эмоции при себе. Слишком долгое терпение, молчание, которое началось еще задолго до того, как его поймал Гекльберри, невозможность по-детски высказаться, выплакаться на груди у кого бы то ни было, перед кем не будет стыдно показать себя в кои-то веки не взрослым мужчиной, а обычным молодым парнем, мальчишкой, иногда слабым, иногда трусящим, но от этого не становящимся недостойным, вылились в какое-то сумбурное, не поддающееся объяснению желание сейчас разрыдаться и услышать из уст Гвен ласковые слова утешения, почувствовать, как она снова по-матерински гладит его по голове, убирая взмокшие волосы со лба - без отвращения и ненависти. Смиту было страшно, больно, холодно, ему хотелось есть, хотелось быть здоровым и - самое главное - просто живым; он до исступления нуждался в чьей-то поддержке, и до последнего момента не у кого было ее просить - пока не появилась Гвен... Но все равно, так расклеиваться было нельзя. Пейтон судорожно сглотнул, неловко вытерев щеку о плечо, и волевым усилием заставил себя прекратить всю эту всхлипывающе-хныкающую истерику, перейдя к вещам более насущным.
- У меня есть... друг... - Он на секунду задумался, но потом понял, что это был единственный человек, которого он действительно мог попросить о помощи - и не подвергнуть тем самым опасности. - Его зовут Митчелл Шторм. Он работает в Хогвартсе... Он мой друг, он мог бы помочь, он знает, где я живу...
Пейтон запнулся, снова задумавшись. Он понимал, что сейчас называл единственное возможное имя: Дейв Хейли должен был скрываться, ему было опасно даже выходить из дома Пейтона - не то что приближаться к Мунго, чтобы помочь ему выбраться; иначе - смешная мысль - некому было бы даже остаться у Смита в родном доме и кормить старую Тари. Однако обращался к Шторму он все равно по крайней необходимости - выдергивать из мирной жизни человека, который хоть и стал ему близок за последние полгода, но отнюдь ничем не был ему обязан, казалось неправильным и постыдным... Впрочем, думать о неловкости после спасения было рано, ведь, как бы Гвен ни была уверена в продуманности своего плана, все могло пойти насмарку. Смит скрежетнул зубами.
- Обещай мне, что, если что-то не получится, ты не скажешь ему правду, - проговорил он, подняв на Гвен глаза. - В смысле, что тебе стало жалко меня и что это ты устроила мой побег... Говори, что... не знаю, что я тебя заставил. Применил Империо. Что угодно... Только чтобы я принял удар на себя, хорошо?