Deep in the ocean of darkness,
In the mirror of light,
Balance becomes a stranger
And in your fantasies he writes a storm on your peace.
Wake up and smell the danger. ©

Прошло ровно полгода с того дня, когда Готфрид Шварц написал свою последнюю песню. Это была самая простая из всех его песен о борьбе, долге и выходе к свету, который был так близко; разве что ее наполняло сухой и саднящей правдивостью посмертное посвящение Эмме Шерил, - холодное маленькое тело которой Готфрид сам вынес на руках с поля боя в Хогвартсе и сам похоронил в фамильном склепе угасающего немецкого рода Шварц недалеко от Бремена. Следующую песню - он обещал - он хотел посвятить Линнее, живой и любящей, и еще одну - Максу, бесстрашному и стойкому; но с тех пор, как они умерли, а он сам выбрался из той мясорубки полуживым, он не писал больше. Он помнил об обещании, но слова не складывались в строчки, а звуки были бессвязны, как гул проводов под напором метели. Впрочем, Готфрид не чувствовал отчаяния. Готфрид не чувствовал ничего. Если бы раньше он страдал и мучился неспособностью создавать, сейчас прежняя жизнь души компании, всемирно известного музыканта, красавца-шутника казалась ему странным и ускользающим полусном, который просто не было нужды ловить и вспоминать, ибо жизнь правдивая и целостная начиналась только тогда, в феврале 2023 года.
Все прежнее было утрачено, и сам Готфрид Шварц был утрачен, наверное, безвозвратнее всего. Он осознал это отчасти потому, что с поразительной для самого себя бездушной легкостью смирился с потерей. Когда Ладлоу сказал ему, еле пришедшему в себя после гулкой глухоты в каждой клетке мозга, как погибла Линнея, разумом он ощутил, что, наверное, должен был бы не поверить сначала, - а потом почувствовать... нечто вроде боли, нечто вроде страдания, нечто вроде мучительной истерики оставшегося жить без последней надежды на любовь. Память подсказывала ему, как Макс - сейчас уже мертвый, тоже мертвый - бился тогда в припадочных конвульсиях над бездыханным телом Эммы, как рядом всхлипывала Нея, которую Шварц прижимал к груди, и как он сам - как такое забыть - непоправимо чувствовал жестокую, ноющую опустошенность в самой сердцевине грудной клетки из-за смерти девушки, которую и любил-то даже не он. Все это было так недавно, все это так естественно должно было повториться сейчас с бушующей силой; и все это так странно умерло в нем, оставив только факт потери и мстительный гнев... Тогда он просто встал, подошел к окну и выбил стекло кулаком. И, глядя на собственную кровоточащую руку, он чувствовал страшное предгрозовое спокойствие.
У него не осталось ничего своего; даже лицо свое он утратил. Но единственное, о чем он сожалел теперь - то, что перед смертью Максимилиан Нестеров видел именно это, чужое лицо, лишь слыша знакомый ему, когда-то такой красивый, с хрипотцой голос. Его смерть логически проистекала из всей целокупности утрат, которые Готфрид Шварц понес в этом году; и она лишь добавила пару мазков на картину его холодного, расчетливого гнева, который он сосредоточенно копил внутри себя, каждый раз терпеливо ожидая удобной возможности дать ему выход - чтобы уж тогда отомстить за каждого. За каждого, кто уже никогда не встанет теплой тенью рядом с ним на сцене; за рыжие волосы девочки Эммы, за ласковую улыбку никогда-не-ставшей миссис Шварц, за песни, которые уже никогда не будут написаны и будут похоронены вместе с ними в его фамильном склепе... И даже за ясные, понимающие глаза смело встретившего свою судьбу Нестерова - которого собственный лучший друг убил во имя этой мести.
Готфрид Шварц жил под личиной измученного пленного аврора и именем мертвого музыканта и напряженно ждал - как свернувшаяся змея пружины, готовая в любой момент выстрелить и привести в движение механизм колесования. Но никогда он не думал, что движение это начнется в архивах Министерства Магии; и уж тем более не думал, к чему оно, это логически выверенное кручение шестеренок, его приведет.

***

Я смотрю на часы: через десять минут нужно будет отпить из фляги оборотное зелье - потенциально за пять минут до окончания его действия, чтобы избежать казусов с изменением цвета глаз или волос. Терпко-неприятный вкус васильково-синей эссенции Дориана Рейвенвуда - с едкими до рези в глазах имбирем и базиликом - за месяцы использования почти притупился на моих рецепторах, и я, каждый раз привычно морщась без особого уже отвращения, выгляжу вполне обыденно - как всякий человек, приложившийся к какому-то крепкому питью. Дориан Рейвенвуд, кажется, не принимал на грудь раньше... но кто сказал, что он не мог бы начать после всего, что творится в этом мире?
Я спускаюсь в архивы Министерства - это не так глубоко, как Отдел Тайн, но порядочно. Над моей головой - бумажные самолетики. Со мной здороваются не вполне важные, но уже знакомые люди - и я отвечаю им приветливой улыбкой и здороваюсь в ответ. Сначала меня раздражала эта постоянная вынужденность ходить за миллионом масок, играть в странную игру с правилами, известными одному лишь мне; но потом я, как это всегда и бывает, привык ко всему. Сначала я очень боялся того, что не смогу откликаться на имя заложника - но мой страх оказался беспочвенным; он стал моим вторым именем, слился с моим вторым я, и я гармонично сосуществовал со своим внутренним Дорианом Рейвенвудом, используя его, выдаивая из его персоны все полезные соки и оставляя себя самого целостным и нерушимым. Так же, как я поступал с его материальной оболочкой - по сути, глобальной фермой волосяного покрова, существующей до поры лишь ради того, чтобы мое оборотное зелье действовало безупречно.
Я выхожу из лифта и иду по пустынному коридору. В архивах всегда очень мало людей: мало кого привлекает бесцельное сидение среди кип бумаг и отчетов, о содержании которых можно без помех устно спросить у прохожих. Однако, говорят, Дориан Рейвенвуд был знатной архивной крысой. Объяснять смену его приоритетов резким исчезновением интереса было бы малоправдоподобно, и поэтому я вынужден хотя бы раз в неделю появляться здесь и на людях сожалеть об отсутствии свободного времени для более частых заходов. Что ж, найти, чем заняться, я всегда сумею - даже в таком малопривлекательном месте. Главное посматривать на часы и вовремя отмерять себе глотки из фляги.
Я был уже готов свернуть по коридору направо от лифтов, чтобы через сотню шагов войти в пустынное пыльное помещение с высоким потолком и стеллажами бумаг до неба, когда неожиданно знакомый, но неслышанный мною очень долгое время голос окликнул меня. Я обернулся и не сразу узнал девушку, которая обращалась к "Дориану" так, словно была с ним на очень короткой ноге. Первые несколько секунд я тщательно маскировал свою ошарашенность лучшей из необщительных физиономий Рейвенвуда - угрюмым, безразличным ко всему лицом, которое подходило практически любой ситуации и очень удобно сводило мои актерские затраты к минимуму; об общении Дориана с этой девушкой я не знал, хотя очень тщательно изучил все его повадки, дабы избежать провалов. К счастью, у меня была неплохая память на лица; и очень скоро я опознал в ней Мари-Виктуар Уизли, ту, которая привела меня в странное, необъяснимое замешательство полгода назад, перед терактом. Что ж, сейчас замешательства не было и в помине. Она была просто хороша собой - но ни в коем случае не похожа на мою покойную мать ни голосом, ни внешностью; как я вообще мог так заблуждаться в тот безумный день?
- Трудные времена, - буркнул я в ответ голосом, точно воспроизводящим произношение и интонации Дориана. Украдкой окинув взглядом ее фигуру, я отметил для себя помолвочное кольцо - что ж, это могло быть неплохим объяснением для прекращения общения, если бы таковое потребовалось. - Не уверен, что у меня сейчас есть время это обсуждать, миссис... мисс Уизли... Давайте встретимся в другой день.
Однако неожиданный интерес Мари к моей персоне советовал обратить на нее более пристальное внимание; а ее внимание к произошедшей в "Дориане" перемене вообще могло оказаться даже опасным - и нужно было быть начеку. Теперь я всегда должен был быть начеку.

Я надеялся, что типичное угрюмое выражение лица, которое я изобразил, имитируя Рейвенвуда, подействует на девушку так же отрезвляюще, как оно действовало и на других людей, периодически желавших почему-то с ним пообщаться (как будто у них до сих пор была надежда, что он изменится и станет душой компании - какая глупость) - заставит ее почувствовать неловкость и в итоге оставить меня в покое. Обычно этот метод работал безотказно; и был потрясающе удобен, потому что позволял мне не вдаваться в долгие разговоры и не рисковать разоблачением, выдай я вдруг какие-нибудь нехарактерные факты по неосторожности. Все это было так по-человечески, так психологически понятно: ведь мало кому хочется продолжать незначащую беседу, если собеседник ясно дает понять, что тебе не рад. Однако Мари-Виктуар оказалась крепким орешком и, видимо, твердо решила добиться у муругого аврора надлежащей аудиенции.
Когда я попытался развернуться и уйти, она с драматичностью мыльнооперной актрисы попросила меня остаться. Я равнодушно-оценивающе впился в нее цепким взглядом исподлобья. На ее красивом, безупречно симметричном лице блуждало смутное выражение вины и сомнения. Она подошла ближе; моей реакцией было незаметное подрагивание уголка рта в кривой полу-усмешке. Я коротко втянул носом воздух. От нее пахло какими-то девичьими, неброскими нежными духами - и почему-то морской водой, йодом, водорослями. От запаха засвербило в ноздрях и по животу от ребер до паха прошла холодная дрожь.
Что же творится в твоей глупенькой светленькой головке, которой ты никак не можешь сообразить, что от меня стоит держаться подальше, дурочка? Совершенно не хочу иметь с тобой никакого дела.
- Время у меня действительно драгоценное, - сухо отчеканил я, нарочито небрежно сделав шаг назад, снова увеличивая расстояние между нами, которое только что сократила Виктуар. Будь жестче, дай ей понять, что все ее уловки и попытки использовать свои методики соблазнения и привлечения к себе внимания не подействуют. - Так что, скорее всего, я и правда не смогу потратить его на бессмысленную болтовню с вами. - Да, отлично, ты точно подобрал слова, Готфрид, "бессмысленная болтовня" - это так оскорбительно для эмансипированной девушки; теперь пусть она обидится и уйдет. - А теперь прошу простить меня, я...
Взгляд, которым я раньше уставился на нее в упор, скользнул по стене и упал на минималистично однотонные черные часы, стрелки которых серебристо поблескивали в слабом освещении коридора. Две минуты и тридцать секунд. Уже две с половиной минуты назад я должен был отпить зелье из фляги, и контрольное время - пять минут, - которое я себе отмерил до окончания действия предыдущей порции, стремительно истекало. Глупая Мари-Виктуар, ты балансируешь на острие ножа, и я вместе с тобой.
Я вытащил из-за пазухи флягу в черном кожаном чехле, большим пальцем вскинул металлическую крышечку и уже приготовился поднести горлышко к губам, когда цепкая теплая ладонь перехватила мою руку на полдороги и, прежде чем я успел что-либо сделать, вырвала зелье у меня из рук.
Сказать что я опешил - ничего не сказать. Первым движением я рванулся вперед, чтобы отнять флягу, но Виктуар оказалась проворнее и быстро отдернула руку, так что мои пальцы схватили пустоту. Второй мой захват постигла та же участь. Она говорила что-то глупое, укоряющее, и в любой другой ситуации эти наши движения и слова показались бы, наверное, невероятно смешными и комичными, но сейчас смешно мне не было. Пляши-пляши, тебе письмецо, герр Шварц! Я снова попытался молча выхватить зелье, сосредоточенно рванувшись за ним, но Виктуар опять отскочила, будто бы издеваясь.
- Отдай флягу, - приказал я. В моем голосе уже не было ни капли привычной сдержанной холодности Рейвенвуда: это был зверский рык, не суливший несчастной дуре ничего хорошего. Но я не думал, как бы сохранить отношения и даже как остаться в рамках характера Дориана. Она просто не должна была увидеть. Иначе что бы мне оставалось с ней делать? Что, что, что?! - Отдай, я сказал. Отдай мне флягу, ты! Протянула сюда руку с флягой и отдала мне, живо!
Но она уже остолбенела, замерев на месте, как какой-то чертов соляной столб. В ее глазах маячил огонек бесконечного ужаса.
Она неотрывно смотрела на мои волосы, которые медленно чернели - и, отрастая из короткой русой челки, начинали медленно покрывать мое лицо, так же стремительно покрывающееся бородой.
Я распрямился - и зверская улыбка медленно растянула мои губы.
- Вот ты и попалась, - проговорил я тихо-тихо, уже без английского акцента. Надо думать, глаза уже были не светлыми, как у Дориана (и как у меня раньше), а недобро сверкнули двумя черными угольками. - Бу! - Я резким движением толкнул ее к стене и, прежде чем она успела даже пискнуть, зажал ей рот крепкой ладонью. Под пальцами встопорщились, пытаясь что-то артикулировать, ее беспомощные пересохшие губы. - Любопытство кошку сгубило, так ведь говорят англичане? - Стереть память? Убить? Вдалеке, в коридоре, послышались чьи-то цокающие шаги. Черт, как же невовремя. Почему все всегда так невовремя! Я даже не успею скрыться! - Пойдем ко мне, малышка, поболтаем там, ты ведь так этого хотела.
Виктуар забилась и замычала.
- Apparate, - быстро сказал я, крепко прижав ее к себе одним-единственным грубым движением.
Как там было, в пьесе? "Проваливаются"?

***
Мне не хватило всего пары метров точности, чтобы аппарировать прямо во вторую камеру моего импровизированного карцера в дрезденском коттедже, и через несколько секунд мы с любопытной девчонкой оказались в ее преддверии, у подножия лестницы, ведущей из подвала наверх. Виктуар, естественно, сделала попытку сбежать, но я грубо схватил ее за плечо и, развернув одним усилием, бросил наземь. Когда она снова попыталась вскочить, я вцепился в ее волосы - первое, что попалось под руку - и протащил по земле внутрь камеры, а там наградил крепким пинком в бок, отправив валяться в угол. Мерзкая, опрометчивая глупость! Нельзя было придумать себе повода глупее для разоблачения - столкнуться с какой-то дурехой и не успеть выпить зелье, тем самым открыв ей свою истинную сущность! Я невербальным заклинанием захлопнул дверь и начал медленно приближаться к пленнице. Дура, какая же дура. Что я теперь должен был делать с ней? Естественно, запереть ее пока здесь было единственным возможным вариантом действия в сложившейся экстренной ситуации, но потом, что потом? Ее бы непременно начали искать, она ведь не замарашка-сирота с улицы, по которой никто не заплачет, - вон и колечко на пальце, а локоны-то, локоны...
- Наверняка вся семья гордится такой красавицей, да? - зло бросил я, своими шагами загнав поднявшуюся с земли Виктуар в угол. Прямо сейчас - очень хотелось избить ее. До синяков, до кровавых подтеков на этой белоснежной ее рубашечке - за то, какие хлопоты она теперь должна была мне доставить своей тупостью и детской несдержанностью. До полусмерти избить, так, чтобы только лежала молча, чтобы больно было стонать. Или же... или... - И все же правда, ты чудо как хороша, Виктуар! Как думаешь, тебя очень хочет твой женишок? Наверное, давно уже мысленно оттрахал тебя во всех позах, nicht wahr?* Как думаешь, он будет сильно против, если я немного опережу его?
Еще одним шагом вперед я окончательно сократил расстояние между нами - и корпусом (чувствуя, как вибрирует каждая мышца от этого пьяного, йодистого запаха ее тела) прижал Виктуар к стене, пальцами до боли впившись в ее упругую талию.

* Не так ли? (нем.)

Я искренне не понимал, почему насилие казалось мне раньше чем-то чудовищным, искони находящимся под однозначным табу. И кто вообще вложил в мое сознание эту дурацкую мысль... Что же такого особо я сделал вчера? Не лишил ее, как оказалось, девственности, не причинил больше боли и унижения, чем если бы пытал, не убил. А ведь я был способен хладнокровно убивать. Так где же была грань? Я, например, не видел ее так ясно, как даже большинство моих товарищей по оружию, которые считали совершенно нормальными пытки и опыты, кошмарно мучительные для людей, убийства, теракты, геноцид целых социальных групп - но не изнасилование. Почему же это считалось таким ужасным - просто заставить женщину заняться с тобой сексом?
Смехотворно, просто смехотворно. Предрассудки, дичь, ханжество псевдосвятош.

Сначала я не знал, что мне дальше делать с девчонкой, которую я бросил в подвале. Но чем дольше я находился в этом доме - формально - в одиночестве, зная при этом, что могу в любой момент прийти туда, где лежит в грязи она, живая, теплая... тем меньше здравомыслия оставалось в моей голове. До вчерашнего дня я не прикасался к женщине уже полгода - с тех пор, как погибла Линнея - и сейчас хотел Мари-Виктуар, как изголодавшийся хищный зверь, так по-животному страстно, что замирали все внутренности и сердце будто пульсировало в паху. Я понимал, что это все до добра меня не доведет; что оставить ее в живых - заведомая ошибка, и что гораздо благоразумнее будет просто прибить ее, сейчас же, потом подбросить труп куда-нибудь в трущобы магической Англии - и тогда ищи свищи убийцу, никто и не догадается, почему она должна была умереть... Но, вопреки здравому смыслу, я вдруг понял, что этого не сделаю. Я не желал ее смерти; нет, они была нужна мне живой, мне хотелось самому обладать ей, делать с ней все, что захочу, хотелось знать, что она моя, и ничья больше.
А еще мне хотелось сломать ее. Уничтожить ее сопротивление, заставить прекратить борьбу. Сделать так, чтобы она не звала на помощь и не кляла меня, пока есть силы, пытаясь угрожать расправой своего суженого, когда я был с ней - а чтобы она сама хотела меня, чтобы я брал ее по согласию; чтобы она стала моей не только насильно, но и добровольно, благодарила меня за боль, которую я причиняю ей, любила в ответ на ненависть.
Впрочем, странно: то, что я чувствовал по отношению к ней, я не назвал бы ненавистью. Я действительно ненавидел ее семью, ее друзей, весь ее клан - убийц с масками проповедников, уничтоживших все, что было мне дорого; но не ее саму. Что-то сквозило в ней близкое и щемящее, - такое, что я почувствовал тогда, в январе, перед роковым концертом, но совершенно не мог постичь сейчас. Между мной теперешним и мной тогдашним будто была настоящая, материальная стена; и я не мог прорваться через этот барьер при всём желании разобраться, понять, разгадать.
Правда, потом я подумал: а стоит ли оно того, чтобы пытаться? Не опасны ли такие мысли, не лучше ли избавиться от них - и от нее - пока не поздно?
И вот тогда я решил доверить судьбу Мари, собственно, провидению.

***
Я спустился в подвал, по ошибке чуть не направился на автомате в камеру Дориана - но, усмехнувшись, вовремя повернул к другой двери. Да, теперь у меня было уже две живых беспомощных игрушки - палочки обеих мирно покоились в коридоре, практически на виду, на полке у выхода... Ключом отперев дверь к Мари, я рывком распахнул ее - и даже увидел девчонку не сразу: свернувшуюся в клубок где-то в углу, грязную, практически сливающуюся с сумраком подвала.
- Moin-moin, - поприветствовал я ее, оскалив зубы в волчьей улыбке. - Тебе, надеюсь, хорошо спалось? - Не дожидаясь ответа, я размахнулся и бросил в нее туго свернутым комком тряпья, очень обрадовавшись, что попал прямо по оголенному бедру. - Переодевайся, живо, твоя драная юбчонка не подходит дресс-коду того места, куда ты отправишься. - Заметив, что она мешкает, я расхохотался: - Мне, может быть, отвернуться?
О, как же меня бесил этот ее несчастный, затравленный вид.
- Crucio! - рявкнул я, резко подняв палочку. Будешь знать, как не сразу выполнять мои приказы, тварь. - Давай, шевелись, шлюха, ну! У нас сегодня много дел. Ты будешь биться насмерть, я буду зарабатывать на этом - отличная перспектива, не так ли?
Я подошел к ней почти вплотную, жадно наблюдая, как она в панике стягивает с себя старую одежду, и достал из кармана флягу - ту самую, за излишнее повышенное внимание к которой глупышка Мари-Виктуар и поплатилась очень дорого. Только на этот раз в ней было не оборотное зелье - и пить предстояло не мне.

- Ты когда-нибудь слышала о "Колизее"? - Поймав на лице Мари неуверенное узнавание, я расхохотался, расслабленно повалившись на стену - я точно знал, что могу говорить с ней сколько угодно и она никуда не денется. - Нет, не о том, что в Риме, малышка. Лондонском Колизее. - Испуг на ее лице, очевидно, означал ответ "нет". - Конечно, ты не слышала. Ты же думаешь, что после того, как твой дядюшка выиграл Вторую Войну, все мерзкое и страшное разом взяло и улетучилось из этого мира, и осталось только добро и любовь. Но знаешь, пока ваши семьи купались в лучах славы, в подпольном Лондоне продолжали красть людей, чтобы сделать из них гладиаторов. На потеху публике. Публика может наслаждаться не только звуками оперы, не так ли? Мой друг Бести побывал там сам, когда ему было двенадцать - просто потому, что ваши хваленые мракоборцы всегда были слишком равнодушны к судьбам простых смертных. Но что делать, мы все выживаем, как бы вы ни мечтали от нас избавиться.
Перестав улыбаться, я грубым движением всунул ей в руку флягу.
- Пей, - приказал я. Она послушно отхлебнула большой глоток, но тут же зашлась кашлем и отняла флягу ото рта. - Нет, ты должна выпить все до дна, иначе не будет никакого толку! - рявкнул я и, с силой сжав лицо Мари ладонью, так, что губы ее беспомощно открылись, влил остатки зелья ей в глотку. Наблюдая, как она корчится от боли, кашляя и задыхаясь, я бесстрастно продолжил: - Это допинг. Без него ты вообще никуда не годишься; а так, может, хоть какой-то шанс выиграть мне деньги у тебя будет. Но мы же не скажем о нашем маленьком секрете мистеру Линчу, не так ли? - промурлыкал я.
Мари не отвечала: вероятно, сосредоточенно прислушивалась к сигналам своего тела. Когда я сам использовал зелье в первый раз, энергия переполняла меня; я слышал тоны своего сердца и чувствовал запахи, кажется, на мили вокруг. Incarcerous, - про себя произнес я. Запястья и плечи Мари стянула крепкая веревка; на шее повисло странное подобие поводка. Я подошел к девчонке ближе; одной рукой тесно прижал ее к себе, стиснув пальцами бедра, а другой - оттянул назад поводок, перехватывающий ей шею, заставляя беспомощно ловить ртом воздух.
- Не пытайся сбежать, - процедил я ей прямо в ухо. - Я все равно поймаю тебя. Поймаю и сделаю больно. Тебе никуда не скрыться. Уяснила, сладкая?
В следующий момент мы аппарировали.

* * *
В Колизее всегда было шумно и грязно: местные завсегдатаи были не того сорта люди, чтобы строить из себя эстетов и вести себя по-аристократически культурно. Терпкая вонь тухлой рыбы напополам с перегаром доходила от главной арены даже сюда, в отсек клеточников; и если я отчетливо улавливал его, страшно было подумать, как приходилось сейчас моей Мари, накачанной стимуляторами.
- Готфрид. - Я повернулся на знакомый голос, одной рукой крепко держа Мари за плечо, а другой - за протянутую к ее шее веревку.
- Бестиариус, - ответил я, здороваясь кивком с мужчиной, подходящим к нам со стороны хозяйской общей комнаты. - Знакомься, Мари, это мистер Линч. Как договаривались, Бести, держи.
Я с силой толкнул Мари в плечо, и она буквально упала на руки к Линчу. Тот резко оттолкнул ее и заставил встать прямо - а потом начал рассматривать своим фирменным оценивающим взглядом профессионала, будто перед ним стояла породистая лошадь.
- Слишком тощая, - фыркнул он. - Когда ты рассказывал о ней, ты не говорил, какая она тощая. Мускулов никаких. Схватка с ней ни для кого не будет интересной. Ее кокнут в считанные секунды, никто даже насладиться видом ее задницы не успеет.
- Это еще как посмотреть, - усмехнулся я. - У нее есть кровь вейлы; такие на твоей арене встречаются редко. Я не прошу за нее много, нескольких галлеонов будет достаточно. Что скажешь, Бести? Познакомишь ее со своими собачками?
При упоминании "собачек" губы Бести расползлись в очень недоброй улыбке. Естественно, какой-нибудь доброволец из зала, используя магию против Мари, вооруженной лишь ножом, убил бы ее за минуту, а то и меньше - в зависимости от того, как сильно ему хотелось бы позабавиться; однако псы Бестиариуса, не знающие пощады, но и не такие скорые на расправу, могли бы продлить удовольствие, превратив состязание в корриду. А потом - с ними у Мари было, хоть ненамного, но все же больше шансов победить. А жертвы, которые побеждали хотя бы раз, продавались уже гораздо дороже.
- Договорились. Четыре галлеона за девчонку. Если победит - дам еще четыре авансом за следующий раунд.
Бестиариус свистнул в два пальца, и появившийся из ниоткуда слуга со звериным лицом грубо потащил Мари за собой.
- Билл отдаст тебе деньги в общей комнате. Места хозяев в первом ряду, если ты не забыл.
Конечно же, я не забыл. Это было очень логичное правило. Каждый хозяин должен хорошо видеть, как человека, которого он привел умирать, разрывают на мелкие кусочки.