I will look for you. I will find you. And I will kill you.

В почти кромешной темноте я спускаюсь по лестнице. Тусклый свет Люмоса очерчивает силуэт Перси, который ведёт меня в карцер. Не в качестве заключённого, нет. Впрочем, возможно, нам придётся проделать этот путь ещё раз чуть позже, ибо я не ведаю, что творю. Кажется, что темнота не только снаружи, она прокралась и внутрь меня, чтобы скрыть от моего разума мои помыслы.
Два дня во мне бессильно бушевали ярость и отчаяние, сводили меня с ума. Может быть, им это удалось. Не знаю, чем я сейчас руководствуюсь, но явно не умом. Ему просто не осталось места. Я всегда считал себя разумным. Интеллектуалом даже. Не знаю, так ли это на самом деле. Возможно, я сам себя в этом убедил. Бессознательно отстранялся от своей семьи. Теперь сильные эмоции переполняют меня, сбивают с ног, лишают опоры. Я сам не знаю, что собираюсь сделать. Я сам себя не знаю. Я боялся бы себя, если бы мог сейчас об этом подумать.
Я не волнуюсь. Я ничего не чувствую. Даже сердцебиения. Сердце молчит, не перебивает. И разум молчит. Всё доброе и разумное во мне уступило место беспрекословному, чёрному, глубинному ощущению необходимости мести. Жажды крови? Сегодня полнолуние…
В начале лестницы я испытывал облегчение. Перси понял мою просьбу, пошёл впереди, так что мне не пришлось ни продолжать разговор, ни ощущать себя в области его бокового оценивающего зрения.
Я сказал, что мне нужно увидеть подлеца. Я не сказал зачем. Я сам не знал. Я думал, что пойму, когда увижу. Я не сказал о самом ужасном. Никто не должен знать.
Перси долго копался с магическими формулами для тяжёлой зачарованной двери, испытывая моё терпение. Наконец мы вышли на скудно освещённую площадку. Площадку пересекала решётка, за которой и был карцер. Таким образом посетителям был обеспечен полный обзор жизни заключённого.
Меня задушила ярость. Я чувствовал, как она рвётся из меня, как хочет вылиться, заполнить собой пространство, обрушить стены и потолок, уничтожить подлеца и даже меня самого.
– Спасибо, Перси.
Я сдавленно улыбнулся и похлопал Перси по плечу, надеясь, что он оставит меня с подлецом наедине. Он этого не сделал. Проницательность, сверкающая за стёклами его очков, бесила меня, но я всё же осознавал, пусть и слабо, что его присутствие необходимо. Он кивнул мне и перевёл взгляд в сторону, на заключённого. Значит, разрешает мне подойти ближе.
Я сделал несколько шагов вперёд, из последних сил, из оставшегося ощущения неправильности насилия сдерживая желание рвануть вперёд, трясти решётку, колотить кулаками о её прутья, выкрикивать проклятия, пробиться внутрь, убить, растерзать, уничтожить подлеца. Сдерживаться было тем сложнее, что, едва Перси скрылся из моего поля зрения, я тут же о нём позабыл и почувствовал вседозволенность, всесанкционированность.
– Готфрид Шварц? – спросил я, чувствуя, что преодолеваю последний барьер перед свершением моей мести. Вопрос был бессмысленным. В карцере не мог находиться никто другой. Но моя совесть требовала, чтобы я сначала добился подтверждения личности. Я в долгу перед ней.
Хриплый и сдавленный голос усилился эхом и прозвучал совсем для меня незнакомо. Более гневно, более властно, почти рыча. Достигнув моего слуха, он внушил это усиление и мне. Я воплощение возмездия. Я справедливая кара. Я правосудие.

Я напряжённый комок нервов. Я остро реагирую на любой раздражитель. Но хуже всего на бездействие.
Между моим вопросом и ответом на него прошло, должно быть, лишь несколько секунд, в которые я был ослеплён яростью, не просто не находящей выхода, но не находящей даже объекта, на который можно потенциально обрушиться. Она рвалась, металась, подстёгивала и меня сорваться с места. Я не знаю, что удерживало меня на месте. Почему мои чувства в бешеном вихре стремились разорвать меня на куски, вырваться из тесной тюрьмы моего тела наружу, бушевать, разрушать всё на своём пути, нести возмездие – но моё тело оставалось совершенно неподвижным. Противоречие нарастало, мучило меня, лишало меня возможности вернуться к пути разума. Разумно было бы бояться, что, пошевелись я хоть немного, сохранявшееся до того хрупкое равновесие противодействующих сил нарушилось бы. Разумно было бы бояться, что я не выдержу такого напора чувств, что я слаб, что вся эта ярость обернётся против меня самого – убьёт меня самого. Я не мог думать хоть сколько-нибудь разумно.
Но угроза быть разорванным собственными чувствами быстро миновала, когда заключённый подал голос. Ярость мгновенно его обнаружила и устремилась в его сторону. Не угнетённый самонаправленным гневом, я снова стал казаться себе больше, значительнее, могущественнее. И могучего меня страшно бесило, что мой оппонент даже не удосужился встать, когда я к нему обратился. Я был совершенно не в состоянии уловить намерение в его ленивом надменном тоне. Я не понимал, что он уже начал играть со мной и что я попадаюсь в его ловушку, реагируя на его провокацию.
– Встань! – едва сдерживая злость, приказал я. Реакции не последовало. Я перешёл на крик. – Встань и посмотри на меня, ублюдок!
Видимо, этой вспышкой я заинтересовал ублюдка, потому что он всё же приподнялся и обернулся. А я, подстёгиваемый, вдохновляемый собственным клокочущим, усиленным ухо голосом, наконец приблизился к решётке.
– Прежде чем похищать девушку, тебе следовало бы проверить, нет ли у неё отца, способного убить тебя за малейший причинённый ей вред, – я сделал паузу. Не знаю, почему я сразу не сказал, кто я. Возможно, я хотел увидеть угадывание на лице негодяя, насладиться зарождающимся страхом в его глазах, а затем подтвердить его страшную догадку. Не сдерживаемое разумом, самолюбие во мне разыгралось больше обычного. – Я отец Мари-Виктуар, – мне хотелось продолжить речь, назвать все его преступления по отношению к Мари, но я не стал. Я перекладываю ответственность на Готфрида: если он не узнает её по имени, у меня не останется сомнений в его бесчеловечности и в помешательстве Мари; если же узнает – что ж, одной только памяти недостаточно, чтобы избежать справедливого наказания.

- Ах, моя милая Мари-Виктуар... – тут же отзывается мерзавец, гадкая ухмылка на его лице безошибочно свидетельствовала о незамутнённой памяти.
Это ещё хуже, чем если бы он её не помнил. Он помнил её слишком хорошо. Он произносит её имя на французский манер, как это всегда делала Флёр; он протягивал французский грассирующий «р» – рычаще, булькающе, словно прочищал горло, чтобы плюнуть мне в лицо, – словно захлёбывался собственной кровью.
Я стиснул зубы, сосредоточившись на этом последнем образе. Вот моя конечная цель. Он поплатится за всё, что совершил. И больше не посмеет осквернить имя моей дочери своим поганым ртом. Я сотру эту мерзкую усмешку с его лица.
Я не сводил с него глаз, не выпускал из поля зрения ни малейшего мимического движения на его преступной физиономии, словно одного моего тяжёлого взгляда было достаточно для его незамедлительной мучительной смерти.
Он резко поднялся – я невольно отметил скорость и лёгкость движений: всё-таки он значительно моложе меня. Он медленно и плавно приближается ко мне, а я ощущаю, как у меня на затылке встают дыбом волоски: я ощущаю инстинктивный, звериный страх, который, однако, не парализует меня, а, наоборот, обостряет все чувства и делает меня готовым к схватке. Я острее вижу черты его лица, дюйм за дюймом выползающего на свет из полутьмы. Я отмечаю каждый звук: едва слышный шорох его шагов, его затаённое дыхание – моё собственное шумное дыхание разъярившегося быка, моё бешеное сердцебиение и стук крови в ушах; соприкосновение его губ, когда он произносит «моя девочка».
– Как ты смеешь, – прямиком из моей груди, минуя обработку сознанием, вырвалось низкое, хриплое рычание. Не вопрос, не утверждение. Естественная реакция. Он не обратил внимания.
Я реагировал на каждое его аккуратно, с намерением подобранное слово. Я стискивал зубы до скрипа, я сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладонь – это удерживало меня в сознании, не давало окончательно потерять человечность, соскользнуть в притягательный омут, захлебнуться в убийственных инстинктах. Боль – мой последний якорь в реальности.
К концу речи мерзавца я уже не был способен на речь. Мне нечего было ему сказать. Моё сообщение было глубоко невербального характера. Я ждал – ждал, пока он подойдёт достаточно близко, чтобы я смог дотянуться до него сквозь решётку. Я не задумывался, что она, должно быть, защищена особыми чарами и что меня отшвырнёт к противоположной стене при первой же попытке протянуть руку сквозь неё. Я пытался бы снова и снова, пока из меня не вышибло бы последний дух. Я бы отнял палочку у Перси и пробил бы защитный барьер, если бы понадобилось.
Момент настал. Он закончил свою речь. Это был вопрос, чувствую я по интонации, но уже не обращаю внимания. Одного мгновения мне хватает, чтобы оценить дистанцию, – и уже в следующее моя правая рука взметнулась, преодолевая разделявшие нас футы, и сомкнулась на его затылке. Я не дал ему возможности осознать, что произошло, и с силой, дарованной мной надвигающимся полнолунием, приложил его лицом о решётку. Снова не ожидая его реакции, я сомкнул уже обе руки на воротнике его мантии, тряхнул, а затем снова резко притянул к себе, чтобы его голова снова встретилась с тюремной решёткой. Я отметил, не без некоторой доли мрачного удовлетворения, что на его лице выступила кровь.
Власть вернула мне дар речи.
– Ты мне заплатишь, дрянь, – сквозь зубы процедил я, не ослабляя хватки и не обращая внимания на попытки Готфрида освободиться, – за каждый день, что моя дочь провела у тебя в плену, за всю боль, что ты причинил моей семье. Ты горько пожалеешь обо всём, что совершил, – ещё одна мощная встряска. Теперь моя очередь улыбаться – триумфально, кровожадно, беспощадно. Я наслаждался страхом, проступавшим на его лице вместе с кровью. Его глаза расширились, он даже не защищался, а меня это лишь пуще подстёгивало, вдохновляло даже. Я схватил его за горло и приподнял так, что наши глаза оказались на одном уровне. Я хотел сполна насладиться его страданием. Его хрипы ликующими фанфарами трубили в моих ушах, вытесняя крики Перси позади меня.
– Билл! Билл, хватит! БИЛЛ!
Последний оклик чуть достиг моего слуха и чуть потревожил мой триумф. Я слегка повернул голову, так что Перси попал в область моего бокового зрения. Он уже приближался ко мне.
– Отпусти его, – сказал он, кладя ладонь мне на плечо. В его голосе я не услышал жалости к заключённому и потому отнёсся к его словам с подозрением. Зачем останавливаться? Я ведь могу ещё сильнее сжать его горло, по капле выжимая из него жизнь. Я на мгновение отвернулся от Перси, чтобы пронаблюдать этот процесс; ненависть и старание отчётливо читались на моём лице. – Билл, – Перси снова воззвал к моей разумной, человеческой части и слегка сжал моё плечо, эффективно возвращая меня в сознание. – Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы его приговорили к поцелую дементора.
Всё ещё не ослабляя своей хватки, я смерил Перси взглядом. Мало-помалу ко мне возвращалось логическое мышление. Я понимал, что Перси можно было доверять. Он уже давно не тот напыщенный эгоистичный корыстный мальчишка, каким я помнил его до своей женитьбы: он надёжный, серьёзный, понимающий и действительно верный. Я разжал руку.
Готфрид обрушился на пол, хриплыми нервными глотками втягивая воздух. Теперь моя ненависть, не находившая больше выхода, сжигала меня изнутри. Сожаление о так и не свершившейся мести и отчасти благодарность Перси, не давшему мне совершить чудовищную ошибку, в результате которой я сам занял бы этот карцер, наполнили мои глаза вымученными, выстраданными – и оттого скупыми слезами. Я резко отвернулся от заключённого, не в силах больше на него смотреть.
– Спасибо, – сдавленно пробормотал я.