Отсутствующим взглядом я смотрю в окно своего кабинета, скрестив руки за спиной.
Теперь я весь такой - отсутствующий.

Со дня моей смерти прошло около года. Я мог бы посчитать точнее, но какой в этом толк, если сам я времени больше не ощущаю?
По сути, я больше ничего не ощущаю. Чувственная ткань моего существования разрушилась - не враз, не единомоментно, но существенно быстрее, чем разрушается и по сей день моё тело под землёй. Я ничего не ощущаю - но я всё помню с удивительной ясностью.
Не стало зон мозга, отвечавших за метаболизм, а нерастраченная энергия теперь, судя по всему, направлялась на высшие функции. Я никогда не отличался блестящими способностями, но теперь, когда скрытые ресурсы перераспределились, моя память стала просто выдающейся. Я думаю, это связано с тем, что я больше не сплю - и не забываю.
Обширность, детализированность и поразительная ясность моей памяти порой обманывает меня самого: припомненное чувство почти так же реально, как по-настоящему почувствованное. Но, в сущности, от меня осталась лишь эта память, лишь поразительно точный отпечаток меня живого, слепок, реплика.
По крайней мере, я так думал.
Но мог ли я в действительности думать? Мог ли я на самом деле мыслить и измышлять что-то новое, а не просто пользоваться уже наработанными за жизнь ресурсами?

Впрочем, я не вполне справедлив.
Я впал в уныние, из которого до сих пор не до конца смог выбраться. Мне потребовалось длительное время, чтобы смириться с новой формой своего существования. Я больше не чувствовал - так, как прежде. Не было больше биения сердца, дрожания рук или коленей, не было сухости во рту или неуютного скручивания в животе - но осталось чисто интеллектуальное волнение. Не было больше слёз, зато осталась неизбывная, не находившая выхода печаль и острая, очищенная тоска. Не было больше физической боли - вместо неё всё моё существование было словно отголоском той яркой, ни с чем не сравнимой боли, что я чувствовал, когда жизнь постепенно покидала меня, и от этого ноющего и надоедающего чувства, для которого и слова-то толком не придумали, не было никакого спасения. И в то же время, хотя я больше не чувствовал ни трепетания сердца, ни прежнего спокойного ощущения тепла внутри (да и снаружи тоже), ни возбуждения, я всё так же чувствовал любовь. Та же сопряжённая с отчаянием любовь, что в период нашей разлуки с Мэттом, сейчас усилилась многократно.

Не в силах устоять - и не вполне ведая, что творю, от шока - я тайком посетил собственные похороны. Разумеется, это было огромной ошибкой. Кроме того, что было сюрреалистично и уму непостижимо встретиться с усопшей версией себя, я столкнулся с горем присутствовавших, которому никак не мог помочь и о которое ранился и сам. Более того, я испытывал жгучее, всеохватывающее чувство вины, словно покинуть этот мир было моим осознанным выбором, словно я намеренно решил причинить страдание всем, кто был мне дорог и кому был дорог я. На мгновение мне хотелось проявить себя, бесконечно извиняться перед пришедшими, пытаться утешить их, но я устыдился сам себя и скрылся.
Сказать по правде, я струсил. Я сбежал, потому что не сумел вынести соприкосновения с утратой Мэтта. Мой чудесный, прекрасный, живой Мэтт был сам на себя не похож. Краска схлынула с его лица, а глаза потухли. Он смотрел в одну точку, но вряд ли видел что-то. Казалось, словно его подвергли поцелую дементора и в нём не осталось больше ни сознания, ни воли. Он едва-едва мог самостоятельно поддерживать позу, то и дело опираясь на Рольфа. Если бы у меня было сердце, оно разорвалось бы на кусочки от горя.

Поблуждав некоторое время и не сумев самостоятельно разрешить свой внутренний конфликт, я пришёл в Мунго. 
Тогда я этого не знал, но я не был первым обратившимся за помощью привидением. И были даже книги, посвящённые тем, кто утратил свою телесную оболочку. Проблема, однако, заключалась в том, что, утратив ту самую оболочку, я больше не мог читать без помощи. По счастью, коллеги выделили мне мой прежний кабинет, заколдовали книги так, чтобы страницы перелистывались с необходимой для моего чтения скоростью, назначили мне колдомедика для реабилитации, а со временем даже позволили вернуться к работе. В конце концов, я был весьма неплохим колдомедиком ещё при жизни, а теперь, когда мне не нужно ни перерыва на отдых, ни зарплаты, ни доступа к историям болезней, так как я мог удерживать всю информацию в памяти, я был просто кладом для больницы. Всё, что мне требовалось, - кабинет и иногда ассистент для ведения записи.

Я ожидал следующего пациента, не слишком заботясь о том, кто именно это будет.
Повернувшись на звук открывшейся двери, я собирался поприветствовать вошедшего и предложить присесть, но не смог.
Не обращая на меня никакого внимания, в кабинет вошёл мой Мэтт. Уже не бледная тень Мэтта, что я видел на похоронах, но очевидно измученный и осунувшийся Мэтт. Я знал, что он страдал от бессонницы, так как одной ночью, уже много месяцев назад, не устоял перед соблазном наведаться к нам домой. Едва не столкнувшись с ним и не обнаружив себя, больше подобных попыток я не предпринимал, изолировав Мэтта от себя и посчитав, что так ему будет лучше.
Мои глаза обманывают меня? Я галлюцинирую? Или же это злые шутки моей памяти, отбросившей меня к нашей встрече тогда?
Я не решаюсь двинуться с места или хоть как-то привлечь к себе внимание. На мгновение я даже малодушно подумал, не сбежать ли мне - просто выйти из этого окна, что мне будет? Но я не могу, мой милый Мэтт. Прости, что не смог оградить тебя от себя, что причинил боль и продолжу её причинять, потакая своим эгоистичным слабостям.
- Мэтт… - голос отказывает мне поначалу, из открывающегося рта не вырывается ни звука. Но отступать нельзя: я отделяюсь наконец от окна и вплываю в поле зрения Мэтта. - Мэтт… здравствуй, - несмело улыбаясь, говорю я, ещё пару мгновений боясь встретиться с Мэттом глазами. - Я… я так рад, что ты пришёл. Я так надеялся, что мы случайно встретимся…
В этот момент дверь снова распахнулась и в неё заглянула напуганная медсестра.
- Доктор Нолан, произошла…
- Ничего страшного, мисс Роджерс. Попросите пациента подождать. Мэтт, пожалуйста, останься, - голос предательски выдал моё волнение.