В свете последних событий Эшли уже не была удивлена новому срочному вызову. Что-то очень мрачное творилось в мире, который и раньше-то не был особо радостным; но самым страшным было то, что все уже начинали к этому привыкать. Если в начале прошлого года все статьи, которые как-либо касались новых нападений, убийств, терактов, ввергали всех в шок, непонимание, суеверный ужас - то сейчас "Ежедневный Пророк" без новой эпитафии был уже почти что не "Пророком". Дело принимало все новый оборот, о безопасности говорить не приходилось, власти до сих пор отрицали, что за всем этим стояла персона куда большая, чем просто какой-то особо фанатичный Пожиратель, решивший заставить весь отвратительный орден восстать из пепла; но паника в магомире сменилась какой-то тупой апатичной жутью, пропитанной единственной радостью каждого дня - хорошо, что все это пока не со мной. И, хоть об этом было трудно помыслить, тайно, глубоко в душе Паркер признавалась себе, что рада такому развитию событий. Что возбуждена от чувства причастности к глобальным событиям мира, в которых можно и полечь случайной жертвой, но до поры оставить свой след между лавиной и цунами. Разумеется, ей приходилось тщательно маскировать это возбуждение - и пока еще никто не замечал за трагической маской тот азарт и то радостное страстное бешенство, которое она испытывала, в очередной раз оказываясь в центре стихии сенсации.
Впрочем, вчера жизнь нанесла Эшли такой неожиданный удар под дых, что сейчас она даже не была вынуждена играть отчаяние, чтобы сливаться с общим настроением на платформе.

***
Его звали Малькольм Скотт; ему было 58 лет, он был совладельцем Гринготтса и устал от стареющей жены, которая больше не была в силах соответствовать ему в том лоске и шике, который он мог себе позволить и позволял. Когда я неожиданно взвинтилась на верхушку журналистской арены в августе того же года, он сразу положил глаз на мой острый язычок и длинные ноги и уже через какое-то время приобрел мне квартиру в Косом переулке, обменяв ее и другие подарки на чувство вернувшейся молодости. Другого звали Оливер Шегги; ему было 26, и он был проводником Ночного Рыцаря. Когда мы остались в автобусе вдвоем, все завертелось так быстро, что я даже не заметила, когда начала регулярно ходить к нему домой по выходным. Так вот я и погналась за двумя зайцами, забыв, что наслаждение достается ценой бедности, а богатство - ценой скуки и лжи.
Вчера Скотт выгнал меня из квартиры, а Шегги не пустил на порог. Сегодня я ночевала уже в своем небольшом офисе, кое-как превратив два стула в кривоватую раскладушку вместо кровати; впрочем, усталость столь великолепным образом сочеталась с бессонницей, что всю ночь я и так не сомкнула бы глаз. Ко всему в придачу с потолка текло: в офисе сверху явно испортилось заклинание погоды, и дождь лил, как из ведра, к утру превратив мой плед просто в душевую занавеску. Уровень моего настроения давно уже пересек черту нуля и медленно, зловеще погружался в минус; я не рассчитывала совершить такую оплошность, не рассчитывала быть брошенной так скоро и грубо. Если раньше я могла мастерски уверять хоть трех или четырех кавалеров в своей верности, то теперь я то ли теряла хватку, то ли теряла женскую ценность - раз со мной можно было так легко расстаться. К счастью, у меня оставались какие-то накопления в банке, но материальная сторона вопроса все равно шла побоку: я никогда не планировала встречать Рождество одна.
Но, видимо, так и было суждено на этот раз. Коллег просить о понимании не приходилось. Моя милая напарница, мисс Мэлоун, очень настороженно и сдержанно общалась со мной, как бы я ни пыталась заручиться ее поддержкой - тем более, завалиться в гости без приглашения было бы верхом неприличия. Юная Улисса Забини также вряд ли оценила бы такую корыстную идею, хотя последнее время я часто давала ей свои рекомендации по работе, чтобы наладить отношения и связи с такой известной чистокровной фамилией. Считалось, что у меня вообще много друзей, что они прибегут по первому зову и немедленно будут познаны в беде, все до единого - но что-то подсказывало мне, что большая их часть уже знает о моем провале от Оливера и не захочет иметь со мной дело. Я не винила их; я бы повела себя так сама - все мы были из этой шарашки, из этого общества диких птиц, которые не добивают раненых собратьев, но и держатся от них подальше. Мне нужно было снова найти себе источник роскошно большого дохода, и тогда они все непременно возвратились бы - и я бы снова общалась с ними как ни в чем не бывало, потому что они были нужны мне со своими связями, сплетнями и компаниями.
Но до этого было далеко. Богатые спонсоры встречаются на жизненном пути редко, и вряд ли мне бы посчастливилось найти кого-то в течение даже месяца. И близящееся одинокое Рождество пугало меня не самим фактом уединения: я была привычна к тому, чтобы оставаться одной на долгое время, потому что почти ни одно из моих увлечений не было достаточно серьезным для постоянного тесного общения. Оно пугало меня самой символикой того, что в праздник, когда все дорогие друг другу люди якобы собираются вместе и якобы дарят друг другу банальные жизненные радости, у меня не найдется действительно дорогого человека, который готов бы был подарить самую крошечную радость мне. А ведь мне было двадцать пять лет, и все выпускницы Хогвартса моего возраста уже были замужем и имели детей. Нет, они почти ничего не добились в карьере, до меня им было далеко; но они были счастливы куда больше, чем я, и, незло подшучивая над ними на каких-то дружеских встречах, я прекрасно понимала свою отверженность, свою ненужность, свою полную и катастрофическую бесприютность. Я даже начала бы жалеть, что не сохранила того ребенка, от Паркера, если бы не загоняла эти мысли глубоко-глубоко на темную сторону луны своего сознания, чтобы они никогда не выплыли наружу и не сделали меня слабой в одночасье.
В конце концов, дети - это угроза чувств и волнений, - уверяла я себя. - Они могут ехать из Хогвартса в Лондон на безопаснейшем Экспрессе, а потом появятся Пожиратели и убьют их, и тебя вместе с ними, как-то одновременно. Лучше, наверное, вообще их не иметь? Жизнь и без них хороша, не так ли?

***
И Эшли ухватилась за новый вызов, как задыхающийся - за кислородную маску. Новое происшествие, экстренный репортаж, буря событий, замешанная на чужих эмоциях и чужих проблемах, куда худших, чем ее, были для нее поводом к самозабвенному погружению в работу, во время которой она на время действительно забывала о том, кто она и зачем живет. Целью жизни становились вот эти факты, вот эти лица, вот это событие; Паркер растворялась в них, как пьяницы - в алкоголе, и находилась в том же состоянии сладостного расслабленного забвения. Это была ее стихия, в которой она чувствовала себя хозяйкой, в которой неважно было, опозорена она или нет, богата или бедна, одинока или любима.
Лихорадочно аппарировав на место происшествия, Эшли в первую очередь почувствовала стойкий запах гари и дыма, который шел от покореженного несколькими взрывными пробоинами когда-то прекрасного алого поезда. Какой-то аврор подошел к ней; она ткнула ему в нос документы и так быстро задала все свои вопросы, что ему ничего не осталось, как на них ответить. Пленных и опознанных террористов не было, все они исчезли раньше, чем мракоборцы успели хоть кого-то зацепить; по текущим данным было несколько десятков серьезно раненных и семеро мертвых детей, из которых двое даже не были опознаны. Медики Мунго бежали мимо с носилками, на которых метался мальчик лет тринадцати с обожженным лицом и руками. Задавать вопросы шокированным ученикам было бесполезно, даже если они были здоровы и целы, тем более, родители рьяно растаскивали их по домам как можно скорее. Но если в поезде ехали преподаватели, возможно, был смысл найти кого-то из них, пока они еще не ушли. Эшли нуждалась во внутренней информации как можно скорее, а уж Министра Магии и мракоборцев можно было бы проинтервьюировать в последнюю очередь, ибо куда они денутся.
- Прошу прощения, вы случайно не... - Паркер кинулась к первому попавшемуся человеку в оборванной одежде, выглядевшему старше школьника, и тронула его за плечо, так что он обернулся, - ...не преподаватель Хогвартса?..
И тут она замерла, как громом пораженная. Потому что она узнала это лицо, как узнала бы его в любом месте, в любое время, в любом обличье. Перед ней, потрепанный, лохматый, с царапинами на щеках, стоял не кто иной, как Митчелл Шторм, человек, которого она не простила за то, что он когда-то не простил ее.
- Мне необходимо задать вам несколько вопросов о теракте, сэр, - Эшли сглотнула и стиснула зубы, ее губы дрогнули на мгновение, но потом сложились в гримасу нарочитого спокойствия, как ни в чем не бывало. - В состоянии ли вы уделить мне пару минут, мистер...?

Running in circles, chasing our tails,
Coming back as we are...
Nobody said it was easy -
It's such a shame for us to part.
Oh take me back to the start. ©

- Эшли Паркер, "Ежедневный Пророк".
Как это ни странно, когда он представился, и потребовалось ответное приветствие, слова сорвались у меня с губ почти непроизвольно. Сначала я думала, что они застрянут в горле, а я в итоге просто повернусь и уйду. В этот момент я обычно протягивала руку для рукопожатия, но сейчас представить себе, как прикоснусь к нему после всего того, что между нами было и исчезло, я просто не могла. Даже сами слова показались натянутыми и неестественными. Даже сама фамилия прозвучала фальшиво, потому что он знал меня под другой и наверняка чувствовал, как она выпирает из-под лживого фонетического каркаса новой. Это чувствовала и я. В тот момент память об Эшли Харп мучительно лезла из моей грудной клетки, как alien, - губительно занесенный в мой организм поцелуем именно Митчелла Шторма.
Мы шли по кругу и сейчас вернулись в точку нуля. Сейчас я задам ему почти тот же вопрос, а он даст мне почти тот же ответ. Какая интересная ирония, не так ли? Богу было угодно, чтобы именно сейчас мы пересеклись вновь, - когда оба мы скатились обратно вниз, туда, где мы были молодыми и бездольными, где нас ничто не связывало и не удерживало от соединения. Но нет, так ли он бездолен, как был в то время? Если я потеряла сейчас почти все, возможно, он, напротив, сильно изменился, нашел свое идеальное место на посту преподавателя, уже женился - и счастлив, счастлив без меня?
Я бросила быстрый, почти незаметный, взгляд вниз, на его левую руку. Кольца не было.
...Впрочем, это ничего не значило. Может быть, со своей новой пассией он жил, как со мной, без брака, не заморачиваясь штампами и церемониями; сейчас это было достаточно типично - и мой выход замуж был скорее исключением, чем правилом. Странно, но подумав об том, что он мог заменить меня кем-то еще, я почувствовала какой-то необъяснимый приступ ревности. Мне казалось, что он должен был страдать без меня, должен был мечтать вернуть меня, обратив время вспять, как, я верила, было вначале, недолгое время после нашего отвратительного расставания. Но, судя по всему, он уже давно не страдал и не мечтал: он шел вперед - в то время как я все еще стояла на месте, ничего не добившаяся и никак не изменившаяся - до сих пор специализирующаяся по экстремальным репортажам и до сих пор скачущая из кровати в кровать в надежде найти ненаходимое.
- Я хотела бы попросить вас, как невольного участника произошедшего, описать то, что вам пришлось испытать с максимальными подробностями. - Холодный журналистский тон помогал сосредоточиться и отвлечься от нежелательных мыслей; я спохватилась и, вытащив Прыткое Перо, занялась своими прямыми обязанностями. - Где вы ехали? Были ли вы непосредственными свидетелями каких-либо нападений и дуэлей? Сражались ли вы сами? Это не допрос, разумеется, но любая информация будет чрезвычайно ценна. Люди должны знать.
...Ха, не этими ли тремя словами я на первом своем интервью объяснила свое стремление выяснить у практикующего аврора Шторма подробности их последней операции, закончившейся смертью одного из их коллег? Тогда я была совсем зеленой и несмышленой, и прибыть туда, где только что произошло страшное, для меня было тяжело; да и он, кажется, не было готов в красках описывать все произошедшее. Наверное, нас сблизил тогда этот общий страх - иного объяснения нашему сближению я впоследствии не находила. Я задавала вопросы дрожащим голосом, а у него тряслись руки при ответе; и наше общее тремоло ритмически совпало. Я никогда не думала, что вещи могут так измениться за пять лет. Теперь не было никакого тремоло; мы были чужды другу другу, как никогда, он был сух и спокоен, а я заставляла себя быть нарочито холодной и безразличной. Но получалось ли у меня? Или он видел, видел все, как бы я ни старалась?
- Прошу вас также дать краткую информацию о себе, - добавила я, сжав зубы. - Возраст, должность, семейное положение... Это понадобится для справки во вступлении к интервью. 

С каких это пор стало так сложно сосредотачиваться на сути? В отличие от многих журналистов, я обычно не полагалась на заколдованное перышко, и всегда следила за течением разговора - хотя потом спокойно могла бы прочитать записанное. Почему же сейчас вдруг все стало по-другому? Разве я была настолько некомпетентна в своей профессии, что неожиданная встреча с прошлым могла сбить меня с толку? Старший журналист "Пророка" не мог позволить себе такого вопиющего непрофессионализма; но я все равно слушала своего interviewee с каким-то полусознательным невниманием, и думала совершенно не о его словах.
Он очень изменился. Думаю, то же он мог бы сказать и обо мне - хотя я и не могла быть уверена, что воспоминания еще живы в нем, что он еще не вычеркнул меня из своей памяти. А он мог бы; во всяком случае, точно пытался. Да и кто из нас не пытался бы забыть предательство? Впрочем, даже если это не удалось ему - на что я почему-то в глубине души очень надеялась - он не показывал слабости ни малейшим жестом или изменением тона. Он всегда был угрюм и, кажется, непроницаем наподобие какого-то деревянного солдата; сейчас же он вовсе эмоционально оцепенел,  выражение его лица не показывало ровным счетом ничего. Интересно, мне тоже удавалось сейчас хранить такое же ледяное спокойствие? Или я как никогда была жалка с этими своими неуклюжими попытками скрыться за непроницаемой стеной хладнокровной роли стороннего наблюдателя, кивать, делать вид, что все это вокруг - важнее, в то же время неизбежно пытливо прощупывая взглядом каждый миллиметр его лица?
Я смотрела на него с деланным интересом к его словам, и как будто разгадывала ребус о десяти отличиях. Он стал как будто выше и очень похудел за эти пять лет; казалось, что его скулы были вычерчены каким-то слишком рьяным графиком, не умеющим обращаться с карандашом 5В. Впрочем, может быть, такое ощущение создавалось лишь оттого, что он начал чисто бриться - хотя раньше носил бороду? Она шла ему тогда, кстати; а сейчас его лицо выглядело как будто младенчески голым, слишком открытым - и небольшая кровоточащая царапина на щеке только подчеркивала эту вопиющую беззащитность. Он, когда-то мрачно-живой, угрюмо-преданный большой ребенок, не должен был быть здесь - но почему-то война всегда преследовала его, как будто он носил ее за пазухой. Даже уйдя из профессии аврора и оказавшись на безобидном посте профессора Нумерологии, он все равно попадал в самый эпицентр боя и принимал на себя все его удары. Но не было при этом чуства, что он от этого страдает; что пытается сбежать от ужасов нашего мира и, не преуспевая в этом, отчаивается и прячется еще тщательнее, как многие трусливые конформисты, которых мне доводилось знавать. Митчелл Шторм мечтал о жизни во всем ее жестоком соке, инстинктивно бежал от нее и, когда это неостановимое цунами наконец настигало его, почему-то чувствовал удовольствие.
В этом, кажется, состояла все его существование - как и мое. И, как и я, он не стремился никому в этом признаваться; его ответы были сухими, короткими, отрывистыми: он хотел просто поскорее избавиться от моего назойливого внимания и пойти своей дорогой. Я вдруг подумала, что, если бы он дал мне всего лишь один знак, малейший, незначительный намек - что все еще хочет моего возвращения - я бы вернулась. Я бы забыла про свое перо и бросилась бы к нему на шею прямо здесь, на этой разрушенной платформе, чтобы снова поцеловать его запыленную щеку, больше не колючую от щетины. Я бы плюнула на всю свою гордость и извинилась за все совершенно искренне, просто чтобы он не оставлял меня здесь одну - наедине с моим единственным жизненным стремлением к стервятническому пожиранию чужой боли и растворению в этой кислоте своей собственной. Когда он сказал, что еще не женат, я почему-то вся залилась румянцем, таким горячим, что даже это почувствовала. Но почему же, почему ему было все равно? Почему он не хотел ничего видеть? Или же он все видел и все понимал - и намеренно не реагировал?
- Я надеюсь, с вашим приятелем все в порядке, - сказала я вслух, неловко прислонив руку к щеке, как будто проверяя температуру. Со мной творилось что-то совершенно непривычное и пугающее, я тянула из себя слова, как будто разучилась работать, да и вообще говорить. - Скажите, мистер Шторм, есть ли у вас предположения, кто стоит за этим нападением? Министерство официально признает возвращение организации Пожирателей смерти, но не называет их основного руководителя на данный момент... Также - каковы, по вашему мнению,  причины того,  что аврорам не удалось никого захватить? Хороша ли организация Аврората как института? Вы, возможно, можете дать объективный ответ на основе собственного опыта...
Вот оно - я уже начала выходить за рамки "разговора незнакомцев". А что будет, когда у меня кончатся вопросы? Я так и дам ему просто уйти?