Всё меняется, всё течёт. Так быстро и одновременно так парадоксально медленно. Привычный мне мир рушится на глазах, я не могу найти опоры, я не могу ничего планировать, потому что у меня нет обозримого предсказуемого будущего. Я стараюсь что-то делать, но всё напрасно, всё бессмысленно. Вернуть прежние времена мне не под силу, а приспособиться к новым мне не позволяют гордость и обстоятельства. Даже не знаю, с чем сравнить это, чтобы вам было понятно. Меня словно уносит потоком, у которого нет ни берегов, ни конца, ни края, но и утонуть по-нормальному я тоже не могу.
Пять лет прошли, как во сне. В кошмарном сне, когда бежишь и не трогаешься с места. Я меняю непрестижные низкооплачивыемые работы одну за другой, потому что никто не хочет проблем со мной. Я пытаюсь восстановить семейную честь, но, кажется, роняю её ещё больше. Я ведь заслуживаю большего! Я годен на большее! У меня, несмотря ни на что, вполне приличные оценки за ЖАБА, однако я вынужден прозябать на мелких должностях, потому что Поттер не пускает меня в Министерство. Даже в какие-нибудь незначительные отделы, не связанные с властью, вроде того, где работает отец Уизли. Не пускают меня и к прессе, и к банку, и из страны не выпускают. Глупый Поттер, я мог бы пригодиться тебе, я бы даже, пожалуй, не погнушался тебе служить, но ты предпочёл обречь меня на жалкое существование – полного ненависти и жажды мщения, отвергнутого всеми. Для этого ты спасал меня, Поттер? Лучше бы оставил умирать в Выручай-Комнате с крэббовым Адским Пламенем, тебя бы в этом никто не обвинил, даже я сам. Всем было бы проще. Глупый Поттер.
Всё было бы проще тогда, всё станет ещё сложнее сейчас, реши я свести счёты с жизнью. Только представьте себе заголовки. В них будет ещё больше жалости и презрения, чем я испытал за всю свою жизнь, моё имя станет предметом ещё более жестоких насмешек, а на мою семью падёт ещё больший позор, чем они могли себе когда-либо вообразить. Никого не будет волновать, что о покойниках не отзываются непорядочно. Мне припомнят все мои промахи, даже мельчайшие. Каждая грязнокровка, которую я оскорбил вербально или просто фактом своего существования, посчитает своей обязанностью заявить, что я решительно презреннейшее существо, когда-либо жившее на Земле, забыв о предыдущем носителе этого титула – Тёмном Лорде. И если я могу предугадать, как поступят мои враги и недоброжелатели, я боюсь представить, что сделают мои друзья. Они уже сейчас перестали относиться ко мне по-прежнему. Я потерял авторитет даже в их глазах. Но это беспокоит меня меньше всего, потому что я вообще стал замкнут и нелюдим. Любой контакт с людьми лишний раз напоминает мне, что я имел и потерял. Жалость же в глазах презренных грязнокровок мне попросту невыносима.
Наверное, поэтому моя нынешняя работа в качестве помощника библиотекаря кажется мне наименее отвратительной на данный момент. Я лишь ношу и раскладываю книги, проверяю их состояние, но не контактирую с посетителями (которые в подавляющем большинстве своём грязнокровки, восполняющие недостаток домашнего магического образования). В библиотеке темно и тихо, пахнет книжной пылью и старостью – в этой академической атмосфере я и сам начинаю верить, что работа моя не так презренна. Но главное в ней – доступ к книгам разнообразных областей. Не то чтобы я сильно любил читать, однако нельзя не признать, что информация – ключ к власти. А в моём школьном образовании достаточно много пробелов. Однако есть и значительный минус: слишком много времени для размышлений. Мне бы, пожалуй, жилось несколько легче, если бы я не думал о себе и своей жизни так много.
Так, достаточно большую часть моих мыслей занимал отец. Судебный процесс, в который, конечно, вовлекли и меня, недавно закончился, и он вернулся домой. Не знаю, рад я этому или нет. С одной стороны, это облегчение, потому что роль главы семьи не приходится играть мне, но, с другой стороны, за три года я привык рассуждать как глава семьи, не рассчитывая на отца. А теперь он возвращается и забирает у меня тот небольшой кусочек власти, что у меня ещё остался, и ведёт себя так, словно был в отпуске, временно отошёл от дел, а я его подменял. Отныне у меня снова нет права голоса. Да что там, права на мнение. Отец принимает все решения, а я – теперь более, чем когда-либо, – жаждал самостоятельности. Или хотя бы вовлечённости. Но, очевидно, мой отец окончательно и бесповоротно решил, что мне ничего нельзя доверить. В иные минуты я с горечью готов с ним согласиться, однако чаще всего я чувствовал, что во мне дремлют силы и воля, трезвый разум и стратегический потенциал – нераскрытые, нереализованные, потому что раньше я жил по чужому приказу. Стоило мне это осознать, во мне затеплился бунт.

Не знаю, почему отец никогда не заходит в мою комнату. Не хочет, чтобы мой неидеальный порядок послужил очередным разочарованием? Считает, что это значительное проявление привязанности и потому остерегается его? Как бы то ни было, со временем я даже стал ценить это его невторжение в моё личное пространство. По разным причинам. Не стану утомлять вас, перечисляя их все.
Вот и сегодня он предпочёл остаться по ту сторону двери.
Один только его стук действовал на меня раздражающе. Он словно говорил: «Мне нужно что-то тебе сказать, так что немедленно брось все свои дела и внимай, хотя то, что я собираюсь сказать, и не достаточно важно, чтобы объявить это тебе за ужином. И ты не достаточно важен». Впрочем, как правило, отец и сам говорил что-то подобное, исключая последнюю часть – он никогда не говорил о чувствах.
Стоит отдать ему должное, мой отец умел запугать. Даже сейчас этот вызов заставил меня заволноваться и мысленно прокрутить все свои последние действия, чтобы вычислить, за что же папочка злится на меня на этот раз. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы унять это детское беспокойство.
Выдохнув, я повернул ручку и открыл дверь, не переступив, однако, порога.
- Поговорим здесь или пройдём в библиотеку? – я постарался скопировать спокойный тон отца, и мне это даже удалось, однако в глазах моих застыло предательское беспокойство.

Готов поспорить, что от отца не скрылось моё вошедшее в привычку в беспокойство. Что ж, от меня тоже не скрылось едва различимое выражение неудовольствия на его лице. Зачем он даже сейчас пытался его скрыть, для меня, видимо, навсегда останется непонятным. Ему ведь, ручаюсь, прекрасно известно, что я уже давно догадался о его ко мне отношении. Он думает, что скрытое пренебрежение больше стимулирует, нежели нескрываемое? Или считает, что мне станет значительно легче, если он мне откроется? Или в принципе избегает поступать так, как было бы честнее и благороднее? Боюсь, сам я этого не узнаю, а спрашивать у него ни за что не стану. Я не настолько нуждаюсь в хоть каких-то чувствах отца ко мне, чтобы умолять его признаться мне в своём презрении. Разве что он сам перед смертью решит исповедоваться, но до этого ещё долго, судя по всему.
Я был уверен, что услышу комментарий по поводу библиотеки. Мои губы чуть дёрнулись в усмешке. Отец становится предсказуемым. Да и было бы глупо ожидать, что он одобряет то, чем я занимаюсь. И дело даже не в нынешней должности, он не одобрил бы ни одну из них – просто потому, что мы с ним идём разными путями. Он всегда предпочитал связи, угрозы, шантаж – любые грязные пути достижения власти. Возможно, их предпочёл бы и я – в других обстоятельствах. Однако же я пошёл по пути честного труда – пути, совершенно лишённому престижа и уважения в глазах отца. Это ещё больше утверждает меня в мнении, что он избегает всего, что можно было бы назвать «честным».
А как бы он поступил, окажись он на моём месте, мне интересно? Думал ли он сам об этом? Знает ли? В любом случае, едва ли он считает, что в данной ситуации есть простой и очевидный выход, которым он и воспользовался бы. В конце концов, его заклятым врагом был Уизли – ограниченный простак, нюхающийся с маглами, когда это было дурным тоном. Мой же враг – Поттер, пусть тоже ограниченный простак, но любимый и уважаемый всеми и, что хуже всего, имеющий власть над умами современного магического общества. Сложно состязаться с таким. И это, конечно, возвращает нас к моему роковому промаху в поезде, когда я не сумел склонить ещё наивного и ничего не знающего о нашем мире Поттера на свою сторону. Отец наверняка считает, что сам он с этим справился бы. Я не утверждаю, что он не смог бы, но и быть уверенным, что ему бы это удалось, не могу. К счастью, мы этого никогда не узнаем. Если только не создадим тренажёр для проверки пригодности Малфоев «Заставь Гарри Поттера с тобой дружить».
Я закрыл за собой дверь и вышел к отцу в коридор. Там меня и настигла вторая часть его фразы, заставившая меня удивлённо дёрнуть бровью.
Через час? Зачем же предупреждать меня так рано? Мог бы сразу позвать вниз, когда уже прибудет предполагаемая невеста и её родственники.
А чему я, собственно, удивляюсь? Мог бы догадаться. Моя женитьба на какой-нибудь богатой наследнице чистокровного рода, пусть и не такого древнего, как мой, была единственным способом спасти семью от разорения. Я мог бы и раньше заподозрить, что это замышляется.
Моим первым движением было повиноваться, как и обычно, и я последовал за отцом. Однако через несколько шагов я остановился и слегка нахмурился, размышляя.
– Нет, - сказал я твёрдо и – правда ли? – с вызовом в голосе. – Помолвки не будет.
Я ещё не совсем собрался с мыслями, однако я твёрдо знал, что не собираюсь жениться так рано и так необдуманно. Мне всего 23, чёрт побери! И я не хочу остаток жизни провести с Мерлин знает кем, кого даже выбрал не я, и знать, что я сдался. Должен быть другой способ исправить наши дела, и я его найду. Может, не сразу, может, нам даже придётся заложить Малфой-Мэнор, но женить наследника – крайняя мера.
Да и кто знает, кого подобрал мне папочка, главным приоритетом которого всегда было счастье сына? Это может быть Пэнси Паркинсон, которой я был обещан, едва успел родиться. Паркинсоны, конечно, тоже пострадали, но всё же не настолько. А могла быть сестра Крэбба, старая дева, ставшая единственной наследницей всего их состояния после его смерти. Или могла быть тётка Дэвис, на 30 лет старше меня, сколотившая приличное состояние на своих трёх разводах. Или вообще иностранка, что хуже всего.
Я, конечно, не руководствовался романтическими заблуждениями, когда так рассуждал. Я вовсе не надеялся найти свою половинку (так ведь говорят?), единственную любовь своей жизни, и жениться на ней. Я не наивен и не верю в подобную чепуху. Я допускаю, что любовь существует, однако позволить себе её могут не все. Я не могу. Но даже если бы и мог, я очень сомневаюсь, что я вообще на неё способен. Я знаю это о себе и потому был заранее готов к браку без любви. Но не так рано. И не на коте в мешке. И не будучи извещён за час до помолвки.

Мой решительный отказ, как и следовало ожидать, был проигнорирован отцом, и это напрасно, ведь в этот раз я не отступлю так просто, я хочу быть услышанным. Я добьюсь этого, даже если придётся перейти на крик. Впрочем, даже крик не гарантировал, что отец наконец обратит на меня внимание, даже скорее гарантировал обратное, а потому я был вынужден искать новые пути.
Отец продолжил спускаться по лестнице, словно я ничего и не говорил. Ему было не важно, слушаю ли я его и соглашаюсь ли я с ним, важно было прочитать краткую вводную лекцию о моей будущей невесте и, возможно, немного о семейной жизни, если он в настроении, а уж если я пропустил всё мимо ушей - по нежеланию или из протеста, - сам виноват, повторять он не будет.
Я нехотя последовал за ним. Я ничего не докажу, оставшись стоять на месте.
Хм... Астория Гринграсс. Не было нужды рассказывать мне о ней так подробно, я её помню. Несколько замкнутая - ей, кажется, так и не удалось найти друзей, а потому она чаще всего общалась со своей сестрой, Дафной, моей сокурсницей, однако не могла похвастаться ни яркой привлекательностью, ни сильным характером своей сестры. Маленького роста, вечно опрятная и ничем не привлекающая внимания. Мог ли я тогда подумать, что мне суждено на ней жениться?! О нет, мои представления были гораздо более радужными.
Но, стоит признать, это не хуже сестры Крэбба или тётки Дэвис, однако то, что Астория даже не пришла мне в голову, говорит о многом. Радует, конечно, что она слизеринка и действительно из хорошей семьи. Но почему не старшая сестра? Я не утверждаю, что Дафна нравится мне больше, я лишь знаю её лучше... А также знаю, что за старшую сестру принято давать больше приданного.
И почему Гринграссы согласились нам помогать? Почему они хотят отдать свою младшую дочь (а ведь младших детей, как правило, любят больше) за так низко павшего Малфоя, имеющего весьма дурную славу? Что пообещал им мой отец взамен? У нас не осталось ничего, кроме чистой крови и древней фамилии. Они хотят объединиться с нами? Чтобы в жилах потомков Малфоев была и доля крови Гринграссов? Эта мысль заставила меня презрительно дёрнуть уголком рта. Как жаль, что род Блэков пресёкся. Я бы лучше женился на кузине. Но не на Нимфадоре, конечно, а на дочери Регулуса Блэка или даже Сириуса, пусть его и выжгли с семейного древа. Я бы даже рискнул жениться на дочери Беллатрисы, более близкой родственнице, но у неё, к сожалению, детей так и не было. А какие были бы прекрасные чистокровные волшебники...
А хочет ли сама Астория за меня замуж? Или её принуждают, как и меня? А может, я её последний шанс выйти замуж за достойного чистокровного волшебника? Я слишком отрезал себя от мира и не слежу за новостями, так что вполне возможно, что все мои чистокровные ровесники уже женаты и Гринграссы вынуждены выбирать между мной и каким-нибудь отпрыском Уизли. Или вообще Долгопупсом. В таком случае, конечно, моя репутация меркнет на фоне предателей крови и маглолюбцев. Но, конечно, оказаться с ними в одном ряду, пусть и выглядеть при этом более привлекательно, мне совсем не льстило.
Что имеет в виду отец под "более подобающей должностью"? Очевидно, что-то в Ирландии, раз он собирается сослать меня туда для продолжения рода. Либо же что-то, не требующее моего присутствия, но такую должность сложно себе вообразить. А почему бы не продать наше ирландское поместье? Или сдать в аренду? Это могло бы помочь нам держаться на плаву. Да, конечно, нам придётся всем жить в одном доме и ежедневно раздражать друг друга своим присутствием, когда я всё-таки женюсь, но, с другой стороны, так будет легче вести дела. Мне, конечно, очень нравится перспектива оказаться хозяином Малфой-Мэнора, но не ценой моей свободы.
- Полагаю, я ответил на все вопросы, которые могли бы интересовать тебя, не так ли?
- Да, - ответил я, несмотря на все вопросы, роящиеся у меня в голове. Это всё детали, мелочи, которые имеют значение, только если я женюсь. Я же хочу устранить первопричину. - И тем _ не менее, - произнёс я, с силой нажимая на ударные слоги. - Помолвки не будет. Есть и другие способы всё решить.
Я стоял в дверях гостиной, опершись на дверной косяк и скрестив руки на груди, - так легче сохранять спокойствие, пусть и сходное внешне с ребяческим всеотрицанием. Я не входил, чтобы не увязнуть в этом разговоре надолго. Как только я войду - я попадаюсь в ловушку, я позволяю себя вовлечь в игру, в которой вероятность моего проигрыша очень высока.

В глубине души я знал, что проиграю в этом бою за свою свободу, ещё до того, как вступил в него. Проиграю, как проигрывал всегда. Впрочем, технически нельзя считать проигрышами прошлые разы, я ведь даже не пытался выиграть. Я уступал сразу, без боя, даже если в душе был не согласен. Я был так воспитан, так было принято, так, я считал, было правильно. Почему же теперь всё изменилось? Почему, даже зная, что в итоге я всё же прогнусь под тяжестью аргументов отца, я отыскиваю способы противостоять? Почему я сражаюсь за свою свободу, которой, в сущности, не слишком и дорожу и которой не слишком пользуюсь? Я сражаюсь, потому что не могу иначе.
То, что я назвал воспитанием, граничит с трусостью, я это признаю. Мне никогда не доставало решимости пойти наперекор отцу. Не хватило бы и в этот раз. У меня, конечно, был выход, который я не желал рассматривать: рассориться с семьёй. Тогда точно никто не сможет мне указывать, когда жениться и на ком. Тем не менее, такое, казалось бы, простое решение проблемы меня не привлекало. Не потому, конечно, что я был привязан к семье. Отчасти потому, что боялся отречься от рода, фамилии, истории – то есть, по сути, от всего, что у меня осталось ценного. Но основная причина, пожалуй, заключалась в том, что это никак существенно не изменило бы моего существования. Я добился своей детской мечты: вышел из тени отца, теперь я известен не только благодаря ему – и в этом проблема. Даже если я формально отрекусь от своей семьи, я всё равно останусь негодяем и вечным врагом Гарри Поттера. Если, конечно, не сумею убедить весь магический мир в своём исправлении. Но на подобное лицемерие не способен даже я, а исправиться в самом деле у мня уже не получится. Ну и, к тому же, моя свобода, которой, повторяю, я не слишком дорожу, едва ли достаточно весомый довод, чтобы так рисковать.
Отец не отвечает. Я заставляю себя выдержать его взгляд, хотя мне уже жутко неудобно, и даже как-то по-детски стыдно за произнесённое, и хочется, чтобы пытка прекратилась. Я понимал, что в тот момент, когда я отведу глаза, я проиграю. И, к тому же, окончательно перестану себя уважать. А в глазах отца, который и без того меня никогда не уважал, я паду ещё ниже: впервые проявил самостоятельность и не сумел её отстоять. И, что хуже всего, его мнение обо мне будет справедливым.
Но я не отвёл взгляд. Вместо этого случилось нечто непредвиденное: отвернулся отец. Я отлично понимаю, что он сейчас сдерживает ярость, а это его затянувшееся молчание – последняя надежда, что я переосмыслю свои слова и сам пойму, что сказал глупость. В другое время я скорее всего так бы и сделал, но не сегодня. Даже несмотря на то, что я действительно боялся его ярости и от нервной дрожи меня удерживал лишь дверной косяк, служивший мне опорой. Вы, должно быть, не совсем понимаете, на что способен мой отец. Я уверен, что он не погнушался бы пытать меня – при помощи волшебства или же используя орудия, которых в иное время было в изобилии в нашем подземелье, – если бы не опасался, что об этом станет кому-нибудь известно. Поддержание внешнего благополучия со временем стало приоритетнее в аристократических семьях, нежели поддержание дисциплины. Ни для кого не секрет, что раньше методы воспитания были куда суровее, о чём даже Хогвартс хранит память. Но прежде я никогда так не испытывал отцовское терпение, а потому результаты могли быть непредсказуемыми. Полагаю, я должен радоваться, что Гринграссы прибудут менее чем через час, так как это лишняя причина не заточать меня в карцере, испытывать на мне заклятие Круциатус или даже избивать.
Не знаю, сколько прошло времени на самом деле, для меня оно тянулось мучительно долго. Молчание действовало на меня сильнее всяких слов. Я прекрасно умею казаться хладнокровным в беседе и сохранять при этом лицо, однако подобное испытание молчанием было для меня первым. Я оказался к нему совершенно не готов, и это тоже выбивало из колеи. Моё кажущееся спокойствие оказывалось лишь бездействием от боязни сделать хоть что-то. Страх неизвестного не сковывал меня, а постепенно перерастал в панику. Чем дольше тянулось молчание, тем больше я был уверен, что у меня есть все основания опасаться за свою жизнь. Особенно когда отец опёрся о стену одной рукой, а другую согнул в локте и держал прижатой к корпусу. Можно было подумать, что у него сердечный приступ, однако я решил, что он нащупал рукоятку волшебной палочки и сейчас резко развернётся, чтобы… А я неосмотрительно оставил свою наверху. Пока отец всё равно не смотрит, я отёр испарину со лба. Жест скорее машинальный, однако пригодившийся бы на случай, если бы отец повернулся и продолжил мирные переговоры со мной. Я многое могу держать под контролем, но не физиологические процессы, и тем не менее никто не извинит эти мерзкие проявления волнения.
А тем временем отец действительно продолжил мирные переговоры. Гораздо более мирные, чем я ожидал. Говорил он тихо, но, тем не менее, я слегка вздрогнул, когда он начал речь. Его голос переменился, я никогда прежде не слышал его таким, а потому оцепенел и внимательно слушал. Впрочем, вскоре моё оцепенение прошло, и тогда я смог более-менее трезво оценить ситуацию. Я бы хотел верить, что отец впервые в жизни говорит со мной откровенно, и тогда мне понятно, почему он не желает поворачиваться и почему его голос звучит так, будто слова даются ему с трудом. Но, с другой стороны, я не верил ни единому его слову и считал всё это искусной игрой. Весьма искусной, правдоподобно изображающей настоящие чувства. Где бы он мог наблюдать эти настоящие чувства, чтобы так мастерски их сыграть? Я не знаю.
Я сомневаюсь во всём. Мне не на что опереться. Что только что произошло, может быть истолковано двояко, и я не знаю, какая из версий верна. Я боюсь поверить отцу и попасться в его ловушку. Не в браке даже дело, а в том, что он раскусил, что в глубине души я хотел бы более близких и доверительных отношений с ним, и надсмеялся над этим. Это вполне в стиле моего отца: раскопать в душе жертвы самое сокровенное, надругаться, растоптать и наслаждаться её унижением.
Некоторое время я так и простоял в оцепенении, как был, лишь опустил руки, до того сцепленные на груди. Больше всего мне сейчас хотелось бы просто уйти и забыть, что это происходило со мной. Моё дальнейшее упорство станет просто упрямством, ведь других способов действительно нет. Отец ответил на все мои вопросы. Упоминание моей матери также сработало: о ней я готов был заботиться. Если это и правда была игра на моих чувствах, она удалась.
– Повернись ко мне, – сказал я наконец, выпрямившись. Мне больше не нужна опора. Я принял решение. Я должен жениться, раз так нужно. Но прежде я должен убедиться, играет со мной отец или же впервые в жизни доверяет свои мысли.

Моё решение изменило всё. Оно поделило мою жизнь на «до» и «после».
Ещё секунды назад я чувствовал, что взрослел не по своей воле, что меня, неготового, настигали события, справиться с которыми я был не в силах, но вынужден. Незрелость грузом висела на мне, мешала развиваться, подавляла самостоятельность. Секунды назад я слишком явно ощущал и предсказывал в себе склонность вести себя по-детски, как прежде. Будь я немного младше, не будь последних пяти лет, полных трудностей, и я бы так и сделал. Даже если бы я был капризным в начале, вскоре, осознав, что навлёк на себя гнев отца, я стал бы покорным, может, лишь для виду поплакав и попросив его переменить своё решение.
Теперь же не события толкали меня на действия, а я сам. Я сам заставлял себя быть взрослым, как ни было страшно самостоятельно отвечать за свои поступки. Малодушные детские мыслишки всё так же рождались в моей голове, однако развития не получали. Кроме одной, пожалуй. Знай отец, какой душевной работы мне стоило одно это решение, он бы мной гордился. Я положу всю жизнь на то, чтобы искоренить в себе эту вечную потребность добиваться отцовского одобрения.
Однако сейчас я всё ещё наивно полагал, что заслужил то, о чём просил. Я впервые не оказался слабее в столкновении мнений, настоял на своём, дал ему отпор. Конечно, это нельзя назвать победой в полном смысле слова, ведь в итоге я всё равно сделаю так, как он приказал. Существенно то, что я не просто повинуюсь, а сам принимаю решение, которое совпадает с тем, что отец пытался мне навязать, исключительно потому, что это действительно единственный выход при всех сложившихся обстоятельствах. Просьбы отца не играли никакой роли в моём принятии решения: он лишь изложил условия, решение задачи я нашёл сам. И, найдя, почувствовал себя свободным.
Но чего я ожидал, прося отца повернуться? Что он возможно, не понимает, почему именно я этого хочу? Что, открывшись мне, он не постыдится признаться в этом? Что он признает это моральное поражение и взглянет мне, победителю, в глаза? Что он, в конце концов, сделает так, как ему говорят, а не так, как он сам считает нужным поступить? Или, вернее, как подсказывает ему гордость?
Забудь я хоть на мгновение о своих наивных мечтах о сближении с отцом, я понял бы, что этому не бывать. Люциус Малфой не потерпит приказов от кого бы то ни было, даже – или тем более? – сейчас. Сейчас, когда он унижен обществом и - даже - мной, гордость, должно быть, клокочет в нём яростнее обычного. Люциус Малфой слишком горд, чтобы подчиняться. Я всегда удивлялся, как он, прирождённый лидер, стал слугой Тёмного Лорда. Должно быть, у него уходило много сил, чтобы смирять гордость ради него. Но не ради меня. Он, возможно, уже проявил слабость, больше это не повторится. Даже если слабость была игрой.
Моя просьба, на мгновение разрезавшая тишину, царившую в гостиной, повлекла за собой ещё более густое и напряжённое безмолвие. Моя решимость хоть и придала мне уверенности в себе, однако так и не смогла до конца унять нервную дрожь. Я пристально и мучительно вглядывался в спину отца, стараясь заранее различить его последующие действия. Чем дольше он бездействовал, - а я не знаю, сколько это длилось на самом деле, - тем больше я боялся, что он пошевелится. Затянувшаяся пауза не предвещала для меня ничего хорошего, и я всё больше убеждался, что моя жизнь в опасности. Думаю, я вздрогнул бы от любого движения отца, даже если бы он стал униженно медленно поворачиваться, как я на мгновение - должен отметить, не без удовольствия - нарисовал в своём воображении. И неизвестно, что привело бы меня в больший ужас: зловещая медлительности или открыто агрессивная стремительность.
Однако мы этого не узнаем. Отец резко повернулся, взметая полы мантии, и выхватил палочку, о чём я смутно догадывался и к чему всё равно оказался не готов. Его лицо исказилось от злости и презрения, которые он - видимо, по привычке - старался подавить. Отец был настолько страшен в тот момент, что я уже не сомневался, что доживаю свои последние мгновения. Он застал меня врасплох, а потому мой самоконтроль дал трещину. Я вздрогнул и выпрямился, глубоко вдыхая - возможно, это мой последний вдох. Не знаю, что этот глубокий вдох всё же означал: желание в последний раз насладиться возможностью дышать или же решимость стоически принять, что бы отец ни решил со мной сделать. Мои брови дёрнулись, как если бы я сказал: "Вот как..." - удивлённо и в то же время как-то отрешённо, я уже смирился с тем, что, по моему мнению, должно было неминуемо произойти. Мне впору было бы прощаться с жизнью, это было бы уместно, однако меня занимала другая мысль: как это всё иронично. Как глупо и смешно начать считать себя победителем - и быть поверженным в тот же момент. Как идиотически забавно почувствовать себя свободным - и стать заточённым: не важно, в карцер или гроб. Правый уголок моего рта приподнялся и опустился в мимолётной горькой усмешке.
Отчего-то мне не пришло в голову пригнуться, отпрыгнуть, спрятаться, убежать, сделать хоть что-то для своей защиты. Я мог лишь стоять и пассивно наблюдать, скованный страхом, неожиданностью и безмолвным глумливым весельем. Мне не пришло в голову просить пощады, падать на колени, плакать, отказываться от своих слов - вообще бояться за свою жизнь: моя смерть была бы продолжением моей самостоятельности, моего отпора отцу. Убив меня, он понял бы вскоре, что проиграл и сам в этом признался. А я... я был бы избавлен от продолжения своего жалкого существования и необходимости жениться на Астории Гринграсс. А ведь это тоже своего рода выход из ситуации.
Я провёл в подобном оцепенении не дольше секунды, однако уже успел прийти к выводу, что вышеуказанный выход нравится мне больше любого другого. Но, как это часто бывает в жизни, желаемому не суждено было сбыться: прозвенел звонок в парадную дверь - прибыли Гринграссы. Дальнейшее разворачивалось слишком быстро - слишком быстро по сравнению с предыдущим бездействием, слишком быстро для всё ещё оцепеневшего меня.
Я снова жив, я снова вынужден жениться. Осознание этого обрушилось на меня с сокрушительной силой, грозившей положить конец моему самоконтролю. Я не стал сумасшедше смеяться лишь потому, что, очевидно, мой ступор ещё не совсем успел пройти; я не упал в обморок лишь благодаря тому, что по инерции оставался остолбеневшим. Отец вышел из комнаты, напомнив мне перед этим, что мне нужно сделать правильное решение; я снова выдержал его взгляд, но на этот раз скорее потому, что был просто не в силах отвести глаза, даже если захотел бы.
Мне нужно было на некоторое время задержаться в комнате: отдышаться, прийти в себя, привести мысли в порядок. Оцепенение спало неожиданно и мгновенно, поток мыслей сорвал меня с места и заставил мерить комнату неровными стремительными шагами. Гринграссы уже здесь, помолвка неотвратима. Теперь, когда осталось лишь довести начатое до конца, моя решимость покинула меня. Меня снова охватили прежние сомнения, я снова стал трусливо цепляться за призрачную возможность избежать помолвки. Я закрыл лицо ладонями, пытаясь призвать себя к спокойствию. Я продолжал метаться по комнате, я продолжал метаться в своих мыслях. Принять решение было сложно, но невыносимо сложнее исполнить его: встретить гостей, улыбаться будущим родственникам жены и самой жене, понимая, что добровольно сдаю себя на пожизненную каторгу, которой обернётся моя супружеская жизнь. Я хотел исполнить задуманное, доказать себе (и отцу), что я могу быть полезным, что я чего-то стою. Но в то же время, я хотел иметь какое-то значение сам по себе, а не как муж своей жены, которая спасёт нас от разорения.
Я паниковал. Я путался в рассуждениях. Я молился, чтобы никто меня сейчас не видел. Я уповал на то, что всё это окажется сном или розыгрышем, прекрасно понимая, что чудесного избавления не будет: всё это происходит сейчас, со мной и на самом деле. Борьба в моём разуме достигла небывалого накала, я стремительно терял хладнокровие и не мог взять себя в руки, я готов был кричать, ломать попадающуюся мне под руку мебель, биться головой о стену и наносить себе какой угодно вред, лишь бы заглушить мысли в моей голове. Но едва ли это помогло бы. И вместо того, чтобы искупить и без того огромный ущерб, который понесла моя семья, я сделал бы его на пару сломанных стульев больше.
Я заставил себя остановиться. Это никак не успокоило отчаянную битву противоречивых желаний, но всё же позволило мне вспомнить, где и при каких обстоятельствах я нахожусь. Я уже достаточно опоздал на встречу гостей у двери, что является непозволительной грубостью, хоть и вполне объяснимой. Это проявление дурного тона с моей стороны явно не расположит будущих родственников ко мне, однако всё ещё является недостаточным предлогом для расторжения помолвки. По доносившимся из холла голосам я догадывался, что вскоре гости войдут сюда. Они не должны найти меня в моём нынешнем состоянии. Я посмотрелся в зеркало над камином и ужаснулся своему отражению: я был бледнее обычного, лоб покрыт испариной, волосы растрёпаны (видимо, я сам не заметил, как схватился за них, расхаживая по комнате), глаза расширены и нездорово блестят. И одет я не то чтобы подобающе. Странно, что отец не позаботился о подобной формальности. Зато для меня было полезно отвлечься на подобные детали – это несколько уняло моё беспокойство. Я пригладил волосы, провёл руками по лицу (Мерлин, они ледяные!), потёр глаза в надежде, что это приведёт их в нормальное состояние, пару раз хлопнул себя по щекам, чтобы лицо было не таким мертвенным. Вздохнув, я заставил себя улыбнуться и повернулся к входу в гостиную, откуда вот-вот должны появиться гости. До их прихода я успеваю также выпрямиться и принять солидную позу.
- Мистер Гринграсс. Миссис Гринграсс. Астория, - приветствую я вошедших тремя последовательными кивками. – Рад вас видеть.