Мы - люди, оставшиеся в живых и более-менее сохранившие свои семьи в ходе войны, - как будто бы пережили хэппи-энд. Мы как будто главные протагонисты книг, которых по причине заботы о читательских чувствах нельзя было умертвить или серьезно искалечить, в отличие от не настолько любимых автором и потребителями второстепенных персонажей; и мало кому приходит в голову, с чем нам приходится жить после того, как отзвучит смех за финальными титрами. А ведь за звоном свадебных колокольчиков - ежегодные поминки друзей, трагические беременности жен, бессонные ночи с больными детьми и кризис среднего возраста. Прошлое не отпускает нас; мы стараемся жить настоящим днем, убеждаем себя в том, что счастливы, а на самом деле...
Ах, что на самом деле? Нет. Я - счастлив. У меня есть все для того, чтобы я чувствовал себя абсолютно, бесконечно счастливым. Моя семья не бедствует, хоть и не живет в роскоши; у меня есть работа, которую я люблю, жена, которую я боготворю, дети, которых я обожаю. У нас нет своих детей - но, в конце концов, какая разница, удалось ли нам с Вэл реализовать свои шансы на биологическое отцовство и материнство, если в этом мире нам и так есть о ком заботиться и ради чьего благополучия существовать? Меня любят ученики, уважают коллеги; мне завидуют недоброжелатели, и это я тоже с усмешкой принимаю за добрый знак. Нет, для меня было бы богохульством жаловаться на жизнь; я ни за какие коврижки не стал бы вымаливать себе какую-то другую судьбу и счастлив тем, что имею здесь и сейчас.
Но иногда, очень редко я все-таки думаю: может быть, по-настоящему счастливые люди - это те, кто совсем не стыдится своего прошлого и не боится его призраков? А то так нет-нет - да и проснешься ночью оттого, что во сне на тебя из-за угла выглянуло слишком знакомое лицо, а потом не смеешь закрыть глаз, перишься до полного изнеможения в черноту, лишь бы не возвратить возникший морок. Все-таки, наверное, действительно счастливые люди никому не лгут и не кривят душой; не вздрагивают, когда слышат от любопытных детей вопросы о странных белых рубцах на случайно оголенной спине; и не сколачивают на скорую мастерскую руку ящик стола с двойным дном, чтобы положить туда все тайны, о которых невозможно как вспоминать, так и забыть. Осознавая это, я вижу, насколько я труслив и жалок в наивном порыве скрыть свои роковые ошибки, но, даже признавая всякий раз, что давно уже пришло время бросить на стол свои карты и выдать противнику свой блеф, никогда не могу найти в себе мужества. Моего мужества хватало на многое, но не на это.
От кого же я скрываюсь - спрашиваете Вы? Все проще простого. От детей, в глазах которых я не хочу видеть ни ужаса, ни презрения к себе; чьего гнева я боюсь и жду с трепетом семилетнего шкодника, а не с достоинством сорокачетырехлетнего мужчины, повидавшего на своем веку если не все, то почти все. Дети жестоки, как бы я ни воспитывал своих в ласке и любви; они не так просто даруют прощение - а уж за то, что совершил я, кажется, вообще бесполезно его просить, и даже у самого себя.

...Может быть, когда он вырастет, он просто сам все узнает и поймет?
Тогда уже будет по крайней мере не так страшно.

***

внешний вид.

Услышав зов жены, возвестившей о готовом ужине, Пейтон Ричард Смит оторвался от очередного свитка с ученическим сочинением, широко зевнул, тряхнул головой и, осознав, что не на шутку проголодался, хотя раньше этого как-то не замечал, поднялся из-за стола. За рождественской и новогодней суетой он только совсем недавно вспомнил о том, что на последних занятиях получил несколько стопок подготовленных докладов об отдельных особенностях маггловского мира от своих учеников, которые вызвались с ними выступать; а заинтересованных учеников у Смита было теперь не в пример больше, чем когда он 17 лет назад впервые вошел в свой кабинет. Вообще он не очень любил тратить каникулы на что-то кроме общения с семьей, которое только тут становилось, наконец, возможным; однако приходилось оправдывать доверие и любовь маленьких адептов магглофильства и исправлять фактические ошибки в их достойных презентации работах.
Смит спустился по лестнице вниз, стараясь не опираться о качающиеся перила и на будущее заметив себе после еды попробовать разобраться с многострадальными балясинами, и, пройдя сквозь гостиную, вышел на кухню, где уже за столом сидела Харпер, а Вэл поднимала с плиты кастрюлю. Быстро выхватив из рук жены горяченную супницу, Пейтон стукнул ею об стол так быстро, что немного даже вылилось через край. Пока он вытирал лужицу тряпкой, с улыбкой пожимая плечами в ответ на насмешливое хихиканье Харпер, сверху, сквозь тонкие перекрытия потолка, снова послышались шаги: это спускался Барти.
- Вэл, сядь уже, - мирно бросил Пейтон, который терпеть не мог, когда жена начинала суетиться, обслуживая семью, и в итоге забывала поесть сама. -  Я разолью. Что, Барти, даже во время еды от книг оторваться не можешь? - обратился он с улыбкой к новопришедшему, мельком заметив в его руке какой-то томик в толстом переплете. - Я не видел тебя уже дня два; закопался в очередной детектив?
Впрочем, следующие слова Барти объявили нечто гораздо более страшное и серьезное, чем отзыв об очередных приключениях бельгийского усача, и напрочь стерли улыбку с лица его приемного отца.
Когда томик грохнул об стол, Пейтон сразу узнал его; и в этот момент был очень рад, что все взгляды были на мгновение обращены именно на дневник, а не следили за тем, как мгновенно изменилось его лицо. Как он стоял с половником и тарелкой Барти в руках, так и замер, глядя на пасынка; вокруг воцарилась отвратительная тишина. Эта тягучая, тяжелая тишина висела еще в кабинете МакГонагалл, когда она допрашивала Смита на предмет его отношений с Валентиной - тогда еще Стоун, в такой тишине смотрели на него работники детского дома, у которых он забирал Барти, в такой тишине он, ответчик, стоя, ждал приговора, определявшего, останется с ним Харпи или нет. Он ненавидел эту тишину; она заставляла чувствовать себя преступником, виноватым и без вины - а что уж было говорить о таком разговоре, к которому, надеялся он, никогда не пришлось бы возвращаться?
Интересно, что же ты успел выяснить, Барти? Судя по газетным вырезкам, торчащим из дневника, эти два дня ты потратил не без толку, и теперь отпираться смысла нет никакого.
- В чем дело, пап? - обеспокоенно насупилась Харпер. Смит пришел в себя, обернулся к ней и сквозь силу выдавил улыбку.
- Вообще ни в чем, - с напускной легкостью отмахнулся он. - Сидите, ешьте, мы сейчас. Приятного аппетита.
Пейтон отдал половник и тарелку в руки застывшей Вэл и, схватив дневник со стола, мягко развернул Барти за плечо, чтобы быстро выпроводить его из комнаты и выйти следом.

- Я хочу, чтобы ты ответил мне на несколько вопросов, - попытался спокойно и приветливо начать разговор Пейтон, когда они снова оказались в его комнате, подальше от чужих глаз и ушей, но голос все равно предательски дрогнул. - Во-первых - где ты взял это? Во-вторых - что такого ты успел узнать? И в-третьих - что ты сейчас хочешь от меня? Прошу тебя, только будь спокоен, тогда мы сможем со всем вместе разобраться.
Последняя фраза вообще звучала в такой ситуации абсурдно, но на самом деле Пейтон просто не знал, что сейчас вообще может звучать не так.

Я не особенно надеялся на то, что Барти, каким я воспитал его (не зашуганным и не боязливым, каким он, возможно, стал бы, расти до сих пор под единоличной опекой своей мамы, а смелым на суждения и весьма свободным в их выражении), позволит мне быть спикером на этих малоприятных дебатах, а не возьмет инициативу в свои руки, чтобы устроить мне допрос с пристрастием. Что ж, попытаться-то стоило. Во всяком случае, основную и самую важную мою просьбу он все-таки выполнил (вряд ли именно потому, что я об этом попросил - просто на языке горело, скорее всего): перечислил все основные факты, которые были ему теперь известны. И вот, пытаясь не обращать внимания на бешеный стук крови в висках и вообще не выглядеть так жалко, как будто каждое слово моего приемного сына долбало меня по щекам, теперь я изо всех сил заставлял себя концентрироваться на этом списке разрозненных данных, чтобы при объяснении их ненароком не выдать лишнего - и сделать вид, что у нас с Барти теперь идентичные границы terra incognita, а мы с ним квиты и можем закрыть эту тему уже навсегда.
Да, закрыть тему навсегда и больше к ней не возвращаться, оставив все невысказанное за семью печатями. Я никогда не был искусным маскировщиком собственных ошибок и чего бы то ни было еще, однако в моей голове к этому моменту еще, к счастью, не все перемешалось и оставалась минимальная способность мыслить по-взрослому хладнокровно. Если в начале этого разговора, внизу, на кухне, у меня промелькнула в голове мысль: "Вот он, этот момент, когда пришла пора мне выдать себя с потрохами", сейчас, в этой ледянущей комнате, под этим не менее ледяным, гневным взглядом ребенка, которого я любил и боялся потерять, я реально понимал, чем может обернуться правда, полная и без прикрас. Если я еще что-то понимал в характере пасынка, минимальным злом сейчас был бы полный разрыв отношений, который затянулся бы неизвестно на сколько; и это если бы он узнал только правду обо мне и моих грехах, которые я сам себе до сих пор не простил.
А он сам? Мне было страшно даже вообразить, как бы перевернулся его мир, узнай он о том, что сам из себя представляет. Не то чтобы я считал это "бесчувствие" Барти уродством и вообще чем-то достойным презрения или ненависти; нет - осознание того, что он не любит меня, как бы я ни старался сделать для него все возможное, просто потому, что не умеет, не отвращало меня от него ни в коем случае. Но вот уже одиннадцать лет, как Барти появился в нашем доме, я не прекращал тешить себя надеждой, что что-то в нем подвержено изменениям, что эта его - можно ли назвать это болезнью? - черта все-таки не является постоянной, даже не отдавая себе в этом отчета. Я долго думал - почему я не могу просто смириться с этим, почему не могу просто признать, что магические врожденные заболевания не лечатся? Но я не мог иначе, потому что мысль о том, что не перерастет, не изменится, не полюбит, казалась мне дикой и слишком бесчеловечной - по отношению к самому Барти.
Ох, Гекльберри, заварил же ты кашу... А я, дурак, сам добровольно взялся ее расхлебывать целых - боже мой - пятнадцать лет назад.
Я судорожно сглотнул. Потом, поежившись от морозного ветра, влетевшего в распахнутую форточку, напряженно скрестил руки на груди и, присев на край письменного стола, (на котором в маленькой рамочке стояла колдография болезненной, но улыбающейся Гвен с крошечным белым кульком в руках на фоне дверей Мунго, которую я снял 8 сентября 2024 года), начал свою неуклюжую, неподготовленную апологию, поскольку до этого не сумел даже слова вставить, пока Барти крыл меня последними словами.
- Слушай... - протянул я примиряюще, но уже как-то неуместно. - Я... я понимаю, ты сейчас рассержен, зол на меня; это естественно, я правда очень виноват перед тобой за то, что все это время тебе ничего не рассказывал, но... - Что "но", я еще придумать не успел, а потому пришлось снова отвести взгляд и нервно выдохнуть. - Но, во-первых, твоя мать просила меня не говорить тебе об этом, - ляпнул я первое пришедшее в голову объяснение, - а во-вторых, для меня и самого все это связано с не очень приятными воспоминаниями... так что попытайся и ты меня понять, ладно? - Я помолчал, подняв, наконец, на пасынка глаза - и понимания в его пристально сверлящем меня взгляде, разумеется, не увидел. - Ну что ты еще хочешь узнать... - вздохнул я, снова опустив взгляд. - Я знаю не сильно больше твоего теперь, клянусь. Да, я знал твоего отца, знал с самого детства. Его звали Гекльберри Роули, мы были на одном курсе в Хогвартсе, только я на Гриффиндоре, а он на Слизерине - сам догадываешься, какие у нас были отношения. Я его просто терпеть не мог, а он меня и подавно; мы враждовали страшно, дрались по любому пустяку... Впрочем, не знаю, может, это просто переходный возраст был - все-таки не был он в детстве ни особенно жестоким, ни таким до крови жадным: да просто очень надменный, заносчивый, вредный, на чистокровности помешанный мальчишка был - перерос бы потом, наверное... Но на четвертом курсе Гек... попал в беду. Я точно не знаю, что там случилось, но слухи были... Он, кажется, подглядел нечаянно за какими-то нарушителями со старших курсов - ну а они, недолго думая, решили стереть ему память. Сам понимаешь, какие умельцы они были. Виновников так и не нашли, но после того Обливиэйта у Роули в голове все окончательно помутилось. В частности, он возомнил себя потомком... - я немного помедлил, прежде чем назвать имя, - Бартемиуса Крауча-младшего, того Пожирателя Смерти времен Второй Войны. Как уж он там до этого дошел - загадка; но с тех пор грязнокровкам вроде меня он проходу не давал. Все хотел отомстить за отца, продолжить его дело... Однажды он ослепил меня темной магией - к счастью, мне смогли частично вернуть зрение. Это стало последней каплей; из-за меня, - да, ты, в общем, прав, из-за меня, - его исключили из школы и отправили на бессрочное лечение в Мунго. Где через 12 лет, под начало Третьей Войны, он встретил твою маму, и... Она влюбилась в него и помогла ему бежать. Синдром Флоренс Найтингейл, слышал когда-нибудь?
Я остановился и, загнув руку за спину, машинально провел ногтями по неожиданно зачесавшимся шрамам на правой лопатке. Внутри, под прозрачной, но маской спокойствия, которую я к сорока годам все-таки научился натягивать на лицо, я невесело ухмыльнулся тому, что неубедительное объяснение Роули, которое он давным давно предоставил мне в чизвикском подвале, теперь приходилось использовать и мне.
- Формально она... - я продолжил, но все равно запнулся в самом начале: теперь мне приходилось взвешивать каждое слово, - примкнула к рядам Пожирателей Смерти вместе с Геком, но фактически помогла им только его освобождением. Она просила меня не говорить тебе, - повторил я свою ложь во спасение, - но, кажется, сейчас смысла в этом уже немного. Тем более, Черная Метка на руке ничего не говорит о том, каков человек - ты ведь это понимаешь, Барти? Дело в поступках и только в них, правда? Твоя мама всегда была... очень добра и милосердна, и ко мне в том числе. Когда твой отец... - Я помедлил, пытаясь контролировать свой голос, - погиб, - да, как ты говоришь, в июле, в стычке с Орденом, в Запретном лесу, - я не знаю подробностей, к сожалению, - я начал помогать ей в благодарность за ее... за ее помощь. Вот и все. Теперь ты доволен? Больше мне нечего тебе рассказать.
Говоря об этом, я надеялся лишь, что пасынок не заметит, как у меня, несмотря на холод, взмокли виски.

Think of all the roads, think of all their crossings;
Taking steps is easy - standing still is hard.
Remember all their faces, remember all their voices.

В такие минуты я ненавидел себя и свое дурацкое гриффиндорское прошлое, настоящее и будущее еще пуще прежнего. Ненавидел за то, что за всю жизнь, далеко не радужную, прожитую отнюдь не в розовых очках или не за чьей-то широкой спиной вдали от проблем, я так и не приобрел те качества, из-за которых даже иногда испытывал зависть к слизеринскому дому, (к несчастью, далекому от меня, как альфа центавра): способность убедительно врать и оставаться спокойным, когда это было необходимо. В такой ситуации умение холодно и бесстрастно выдать только нужную, краткую информацию с непроницаемым лицом было бы чертовски полезно; тогда, возможно, даже мой проницательный Барти не сумел бы заподозрить что-то неладное и вынужден был бы оставить расспросы. А сейчас... сейчас он просто-напросто не поверил мне, чего и следовало ожидать.
Нервно наблюдая реакцию своего пасынка на все сказанное - и не сказанное - мною, я судорожно облизал губы и медленным жестом, как бы невзначай, вытер дрожащие вспотевшие ладони о свои домашние джинсы. Никогда еще я не чувствовал себя так паршиво у себя дома, в своей семье. Моя любовь к окружающим меня близким людям всегда была своего рода щитом против страшных воспоминаний, и поэтому, как ни странно, мне почти не доставило труда тогда благополучно забыть о том, чьего ребенка я взялся воспитывать, - хотя кто-то на моем месте, возможно, никогда не смог бы выключить эту память в голове и даже переносил бы ее мрачные тона на отношения с усыновленным ребенком, совершая своеобразную месть. Мне же такие мысли пришли в голову, лишь когда, кажется, Дейв отметил мою странную беззлобность. Для меня же в этом не было ничего странного; странным было бы для меня как раз копить внутри бессмысленную ненависть к призраку, фантому лишь для того, чтобы отыграться на беззащитном мальчишке, чья вина в ужасных событиях моего прошлого отсутствовала как факт. Скорее уж это я чувствовал свою вину перед ним и лишь радовался данной мне судьбой возможности искупить ее, - естественно, молча, не рассказывая самому Барти о ее трагической сути и, в итоге, сам постепенно отгородившись от нее лечащей силой времени. Однако, очевидно, времени прошло еще недостаточно, чтобы можно было бы за сроком давности бесстрашно вскрыть любой секретный пакет.
Черт, неужели мне сейчас все-таки придется прекратить этот балаган молчания - и тем самым разом лишить себя защиты, которая так уютно укрывала меня от пережитого все это время? Барти не оставлял мне выбора; сейчас мы как будто менялись с ним местами: я, ей-богу, превращался в какого-то нерадивого школьника, утаивающего от отца плохие оценки - не считая того, что в моем случае ситуация была куда серьезнее. Конечно, воспользовавшись своей позицией старшего, воспитателя, я мог бы просто наотрез отказаться разговаривать с ним дальше - но что хорошего получилось бы из этого в итоге? Миллион недосказанностей, недоверие и тихая, еле сдерживаемая ярость, которая еще неясно, когда и где найдет себе выход. Более того, этот идиотский дневник составил у Барти слишком уж однозначное и неправильное представление о его родной матери, чтобы при моем уважении к памяти Гвен я мог оставить это, как есть, и не рассказать ему главного. Но, рассказав, я бы был вынужден продолжить, и черт знает, куда бы меня все это занесло - уж точно не туда, куда я хотел бы заводить наш разговор...
 - Стыдился о ней говорить? - с сердитым неверием риторически переспросил я; за слова, адресованные мне, я обиды не чувствовал, потому что они были хоть резкими, но честными - но это ошибочное понимание моего отношения к Гвендолин просто вывело меня из себя. - Когда это я стыдился говорить о твоей матери? Ты имеешь в виду, что про биографию ее не все в подробностях рассказывал - а что, ты думаешь, я должен был тебе о ней еще рассказать? Ты прочитал дневник, ты все знаешь. Что? О том, как она росла с отцом, как стала медсестрой? Так это я говорил. Может, как ее пытали и насиловали какие-то психи, может, о том, как она от такого же одного тебя родила? Ни к чему было тебе это знать, совершенно ни к чему, и я до сих пор считаю, что лучше бы это оставалось для тебя тайной. Но в ее жизни не было ничего постыдного. Заруби себе на носу - жизнь Гвендолин Лавкрафт была страшной и несправедливой, но ни в коем случае не постыдной. Эй! - воскликнул я гневно, когда Барти, будто нарочно, в ответ на мои слова, с резким стуком перевернул фоторамку лицом к столу; я тут же вернул ее в прежнее положение, а потом рассержденно повернулся к пасынку. - Не смей стыдиться своей матери, ты слышишь меня, Барти? Не смей думать, что она была тебя недостойна просто потому, что не была достаточно сильной, чтобы не поддаться влиянию недобрых людей! Она была самой чистой, доброй, заботливой и милосердной женщиной из всех, кого я знал; я обязан ей своей жизнью, потому что она спасла меня, когда мне не к кому было обратиться, когда даже отец Харпер не мог мне помочь, когда твой родной отец чуть не убил меня, черт побери!
Выпалив последние слова на одном дыхании, я мгновенно остановился и даже до боли закусил губу, зажав себе рот ладонью, - но было уже поздно. Молодец, Пейтон, все правильно сделал. Ты, как никто другой, это умеешь: вспылить и разом выболтать все, что хотел - и что не хотел тоже.
 - Fuck, - отвернувшись, сквозь зубы тихо бросил я, уже не особенно стесняясь в выражениях и вообще проявления истинных эмоций в присутствии пасынка. Что ж, прекрасно было хотя бы то, что, под впечатлением ли от произнесенного мною, из тактичности ли, Барти все-таки не стал рваться закидывать меня вопросами и дал мне собраться с духом, прежде чем я продолжил. - Окей, ладно, прекрасно. - Я судорожно провел рукой по лицу, а потом, продолжая кусать губы, проговорил, как-то уже тяжело, нервно дыша: - Мне правда довелось пообщаться с твоим отцом далеко за пределами Хогвартса, и это были отнюдь не самые приятные дни моей жизни, как ты можешь догадываться. Это было в январе 2024 года, почти сразу после его побега из больницы и моего временного увольнения из Хогвартса. Я рассказывал вам, до этого на мою жизнь уже покушались однажды, и на то были свои причины: во-первых, я имел неосторожность совершенно случайно вырубить одного Пожирателя во время теракта в Экспрессе, и тот жаждал мне отомстить, а во-вторых, сам того не зная, я слишком близко подобрался к разгадке личности Линкольна Соула. Тот Пожиратель не справился с первым покушением; и, очевидно, памятуя о нашей старой вражде, твой отец... Гекльберри взялся продолжить его дело. - Я ненадолго остановился, чтобы перевести дух, прежде чем перейду к непосредственному рассказу о тех воспоминаниях, от которых меня до сих пор, даже сейчас, била нервная дрожь от головы до пят; пока говорил, я почему-то совершенно не мог смотреть Барти в глаза, как будто в этих событиях была какая-то доля моей вины. - Долго рассказывать, как ему удалось притащить меня в подвал дома Гвендолин в Чизвике... Он держал меня там пять дней, без еды и воды, и пытал все это время. Он ничего не хотел от меня узнать - тогда я еще даже не был в Ордене... Просто он считал меня главным виноватым в своем двенадцатилетнем заточении в психушке; а еще ему больше было просто нечем себя занять. Как понимаешь, не в его стиле было даровать врагам быструю и безболезненную смерть... - Я невольно потер большим пальцем правой руки белый шрам на левой ладони от моего стародавнего распятия; голос, несмотря на все мои усилия, немного подрагивал. - В общем, я бы точно погиб тогда, если бы не твоя мать. Там-то мы с ней и встретились впервые. Она сжалилась надо мной, принесла мне напиток Живой Смерти, чтобы сымитировать мою гибель, - и только так смогла освободить. Насколько я знаю, вскоре после этого они с Роули расстались, и больше ни она, ни я, не интересовались его судьбой.
Я, наконец, заставил себя поднять на пасынка глаза, изо всех сил стараясь выглядеть как можно более бесстрастным и спокойным, чтобы убедить его в том, что раскрыл уже все возможные карты и из меня будет бессмысленным вытряхивать новые факты. Прошу тебя, только не повторяй вопрос о его смерти. Столько унизительных и страшных откровений за один вечер я уже просто не переживу.

Мой приемный сын никогда не любил внешних проявлений чувств: сам, понятное дело, ни к кому не лез с нежностями, и от других людей, даже родных, принимал их с неприязнью. Барти был куда более спокойным, жестким человеком, чем все мы, и не только из-за своей несчастливой особенности; если он и нуждался в ласке, то все равно считал ее ниже своего достоинства, как будто это бы показало его как слабого человека. Юношеская глупость. Не нужно было быть великим психологом, чтобы понять сейчас, как этому всклокоченному угловатому подростку, напряженно съежившемуся на кровати, судорожно обхватившему себя руками, необходима была хотя бы капля любви и заботы, что помогла бы ему справиться со всей той информацией, которую он сам потребовал вылить на себя, будто ушат ледяной воды. У меня сердце разрывалось от того, как хотелось мне сейчас просто подойти к нему и крепко обнять его, убедить в том, что ничего не меняется от этой правды, что я люблю его, как любил и раньше - но я понимал, что сейчас он только оттолкнет меня, а то и начнет кричать, и от этого станет только хуже.
Черт возьми, Барти задавал такие вопросы, на которые я в принципе не мог дать искренние, не уклончивые ответы, просто потому, что это сломало бы жизнь не кому-нибудь, а ему самому. Мне было невыносимо осознавать, как из-за этого чертова дневника он теперь относился к своей биологической матери; но что, что мог я поделать с этим? Если бы я рассказал правду, правду без прикрас о том, почему Гвен на самом деле была с Геком и зачала ребенка от этого мерзавца, после ряда логических умозаключений мой приемный сын узнал бы самое страшное - о себе. Я, конечно, помнил, с каким сарказмом, присущим всем бестолковым мальчишкам, он когда-то реагировал на первые влюбленности Харпер; как подшучивал над ней, да и над нами с Вэл, говоря, как это глупо - любить... Но я почему-то сомневался, что даже Барти смог бы спокойно воспринять свой окончательный и бесповоротный диагноз. Мне казалось, что внутри у него, в тайне, возможно, даже от него самого, всегда жило это упорное желание когда-нибудь почувствовать что-то такое же - книжное, песенное, поэтическое. Я просто боялся представить себе, что я бы сам на его месте ощутил, скажи мне кто-нибудь - "ты не способен любить". И еще сильнее я боялся представить, что бы я на его месте после этого сделал.
- Даже любовь не может заставить хранить такие воспоминания, - проговорил я, хмуро глядя в сторону и чувствуя, что уже окончательно теряю контроль над ситуацией, - а уж ненависть, знаешь, и подавно. Такие вещи хочется забыть сразу. Сразу не получается, но рано или поздно... они, к счастью, выпадают из головы. Заменяются чем-то другим. - Ложь, Пейтон, как же ты лжешь: они никогда не выпадают из головы, никогда не уходят, - они навеки остаются с тобой - тенью на стене, обволакивающей чернотой ночной спальни. - Единственное, как твоя мать могла и хотела отдать дань уважения памяти Роули - назвать тебя... так. Он был мертв... А она знала, что он этого хотел, хотел, чтобы его сына так звали - вот и все. Это было... как исполнить его последнее желание, понимаешь? Барти, когда ты сам полюбишь... - я неловко сглотнул, - ты многое поймешь.
Мне вдруг стало страшно от того, что я обсуждал с ним все это сейчас, обещал ему прозрение в ближайшем будущем, - и сам знал, что он-то все равно никогда не поймет. Не прочувствует на своей шкуре весь спектр этих предельных ощущений от губительной темной страсти, болезненной, граничащей с ненавистью, до бесконечной нежности и желания постоянной заботы друг о друге, который и отличает нас от животных, делает нас людьми; не поймет, почему иногда ради кого-то оказываешься готов на все и почему все внезапно удается безо всякого felix felicis, вопреки любым препятствиям и страданиям; не поймет, на самом деле, почему я люблю его, хотя это, наверное, противоречит всем законам действия и противодействия в этом мире... Но больше всего мне было сейчас страшно от того, что он, кажется, не просто не понимал - а начинал во мне сомневаться. Его вопрос, хотя я и предвидел его, все равно застал меня врасплох.
- Очень многие люди меня об этом спрашивали, - произнес я как-то растерянно и даже удивленно, - но я, знаешь, не думал, что однажды ты станешь одним из них. - Я немного помолчал, быстро решая, что я вообще могу ответить, чтобы это не показалось ложью во спасение и не ранило сына, который явно долго собирался с духом, чтобы задать мне этот вопрос. Глубоко вздохнув, я продолжил: - Буду честен: да, когда я сделал это, когда я усыновил тебя - почти все, кто был в курсе моей и твоей истории, спросили, какого, собственно, черта. Но сам я никогда не сомневался. Ни минуты, ни единой минуты. - Взглянув на Барти, я поймал в его глазах какое-то презрительное недоверие. - Ты не веришь мне... - Я снова неловко улыбнулся - хотя мне тут же стало от этого недоверия как-то неприятно, обидно и больно. Я не смел разбрасываться клятвенными заверениями в своей любви к нему, потому что так и чувствовал эту едва ли не гранитную стену непонимания, выросшую между нами сейчас; но мне-то казалось, что, несмотря на все недоговорки, он должен был видеть и знать, как я к нему отношусь, должен был все понимать и хотя бы в этом быть уверенным... Я еле нашел слова, чтобы продолжить: мои мысли чуть совсем не унесли меня в дебри этой жалкой растерянности. - Знаешь, когда умерла твоя мать, когда она попала под... они позвонили мне: просто потому, что мой номер был единственным в ее телефонной книжке. Они позвали меня для опознания тела... правда, когда я приехал, уже успели навести справки без меня. Сказали: "Вы можете идти, вы не несете за нее никакой ответственности, мы уже отправили ее сына в приют"... И вот тогда я сказал - нет. Они решили, что я псих ненормальный, а я заставил их сказать мне адрес детдома и забрал тебя к себе, хотя меня отговаривали. Меня все отговаривали... кроме Вэл. А я как не сомневался тогда - так и не жалел потом. Потому что я нес, нес ответственность за вас двоих, что бы мне все ни говорили. Потому что я был обязан Гвендолин; потому что потом... потом я... вернул ее к жизни, когда она сама... - Я прервался на полуслове, потому что мне в голову внезапно пришла совершенно другая мысль, и куда более важная. - Барти, ты же не считаешь, что я должен был бросить тебя, маленького, ни в чем не повинного, на произвол судьбы в приюте, просто потому, что твой биологический отец, которого ты никогда не знал даже, нанес мне пару-другую увечий? Ты же понимаешь, что ты не несешь ответственности на его поступки, что ты другой человек и никак не связан с ним, потому что от него в тебе, по сути, - только имя? То, что ты узнал сейчас, не должно менять ни твое отношение ко мне, ни твое отношение к самому себе. Ты не виноват ни в чем. Это уж скорее мое искупление... А ты за него не в ответе, понимаешь?
Я взглянул на пасынка и снова не увидел ни капли понимания  на его лице. Ему нужны были более практические, менее морализаторские доводы, нужно было объяснить, а не убедить, логически, а не чувственно. Как, как мог я придумать это все на ходу - не имея никаких адекватных логических объяснений и в помине? Мои поступки вообще очень редко поддавались логическому анализу... Снова подавив в себе порыв желания подойти к пасынку и погладить его по голове, я оставил Моргану, бесхитростное существо, выполнять функцию единственного утешителя, которого сейчас Барти бы не послал к черту, - потому что одновременно с этим почувствовал какую-то злобу, обиду, как будто своим недоверием Барти нанес мне тяжкое оскорбление. Черт возьми, я всегда так заботился о нем, почему же он сомневался во мне, как же он смел во мне сомневаться? Ладно, что он отцом меня никогда не называл, я мог его понять, в этом отношении он был свободен выбирать, - но неужели же он не понимал, что для меня он был и правда сын, хотя я всегда судорожно поправлялся, если случайно называл его так на людях?
- Слишком много альтруизма, да? - Я издал смешок, больше похожий на судорожный вздох. - Хочешь правды жизни? Что ж, были и более эгоистические причины взять тебя, я же не святой. - Да, меня как-то раз назвали святым, но святые не убивают людей... однако не стоит об этом. - Я усыновил тебя осенью 2028-го, в октябре... а в августе того же года Вэл потеряла ребенка. Как видишь, после этого у нас уже не было... и, видимо, никогда не будет своих детей. Но это неважно, правда. Тогда ты стал для нее отдушиной, как будто новорожденный, которого у нее никогда не было; ты помог ей справиться с потерей. Я взял тебя для этого. А еще... - Я помолчал, а потом снова криво и как-то уже злобно улыбнулся; почему я теперь все время улыбался - сам не понимал. Я вообще не понимал, что со мной происходило и какая муха меня укусила. - А еще это была моя форма мести, знаешь. Мести Роули, разумеется. Я ведь ненавидел его, с самого детства. Ненавидел... Да, это был самый отвратительный человек из всех, кого я знал; мне всегда хотелось, чтобы он наконец получил по заслугам - но я никогда не мог победить его, потому что даже если он был повергнут в схватке, побежден-то оказывался все равно я. Когда в школьных схватках я брал верх, когда его отправили в больницу, когда... Я знаю, каким он хотел бы вырастить тебя, останься он в живых. Таким же, как он сам, или как его псевдо-отец, - жестоким, нетерпимым, безжалостным, одержимым подонком, который использует женщин, стреляет в спину, любит чужие страдания. Кто знает, может, в приюте генетика взяла бы свое; но я взял тебя к себе - для того, чтобы ты никогда не воплотил его мечту о наследнике, так сказать, дела. Я сделал все возможное, чтобы ты стал таким человеком, каких он при жизни ненавидел, презирал и истреблял. Моим сыном, а не его. Потому я и решил воспитывать тебя. Вот теперь все стало более логично, не так ли?
Я перевел дух, сам не веря, что вытащил это признание из самых темных уголков своей души и зачем-то представил его Барти как самое главное, первоочередное, тем самым окончательно перекрыв надежду на доверие с его стороны, узаконив преграду между нами. Этот порыв холодной ярости опять накатил и закончился, оставив меня задаваться одним вопросом - ну кто, кто тянул меня за язык... Ведь я же всегда старался не говорить таких гадостей, даже если мне было обидно и хотелось уколоть в ответ - и уж особенно мелочно было так поступать с глупым любимым ребенком. В форточку в очередной раз залетел ледяной ветер, и меня, взмокшего, пробрало до костей. Видимо, если начинаешь говорить правду, то ни от чего уже не отвертеться, особенно такому, как я; и приходится самому себе признаваться, что не безгрешен, распиная каждую клеточку своего подсознания.
- И прекрати спрашивать, как он умер, - более жестко, чем хотелось, отрезал я - вместо того, чтобы попытаться оправдаться или даже извиниться, потому что уже не мог успокоиться. - Я не знаю и знать не хотел никогда, неужели не ясно? Я даже не знаю, где и когда это произошло, оставь меня в покое.

soundtrack.

Я врал. Опять. И если несколько минут назад я пытался говорить вещи как можно более мягкие, припудривая их ложью, заботясь о чувствах приемного сына, то сейчас от необоснованной обиды я зачем-то решил не удовлетвориться очевидной и адекватной правдой, чтобы ответить на вопрос Барти, а злобно и провокационно вытащил на свет какую-то непрезентабельную гадкую чушь. Да, именно чушь. Черт, ведь мыслей о том, чтобы взять Барти ради спасения Вэл от депрессии после выкидыша, а уж тем более чтобы нарочно вырастить из сына Роули его эдакого анти-наследника, не было в моей голове и в помине, когда я принимал решение об усыновлении: тогда я просто чувствовал себя не вправе бросить мальчика, и на этом моя мотивация заканчивалась. Торжествующая радость от осознания, что он все-таки растет не таким, как Гек, пришла уже потом, спустя многие годы, да и то никогда не была связана с местью. Она была связана только с моим глубинным страхом за эту, так сказать, дурную наследственность; я не признавался себе в этом никогда, не смел из-за этого менять своего отношения к пасынку, но все время боялся, что, несмотря на все мои усилия, однажды из Барти получится второй Роули, с которым я снова не смогу совладать.
Несколько лет назад у меня в кабинете, в большом деревянном сундуке со старыми книгами, которые я никогда не использовал, но выкинуть не смел, завелся боггарт. Я бы, наверное, узнал об этом еще нескоро, веди он себя тихо; но боггарт начал мерзко колотиться об стенки в перерыве между занятиями, когда в классе не было ни моих лекций, ни дискуссий, ни вопросов, ни оживленных обсуждений или громких использований каких-либо приборов, а было как раз-таки очень тихо - и я его услышал. Что ж, тогда я был хотя бы рад, что не пришлось избавляться от него при всех студентах: зная, что я обычно видел, и научившись уже с этим справляться, я все равно не очень-то хотел бы пугать детей обезображенным окровавленным трупом в огне, хотя они и знали о моем военном прошлом. Но когда я открыл сундук и приготовился проговорить заветное заклинание, оттуда вылез... Барти.
Я сначала подумал, что это была такая шутка; мало ли что могло прийти в голову двенадцатилетнему мальчишке? После той истории с убитыми птицами это уже казалось невинной шалостью... "Что ж ты в пыльный сундук-то залез..." - начал я тогда с нервной улыбкой, глядя в его серьезное, жутковатое лицо, явно предназначенное для зверских розыгрышей, даром что Хэллоуин давно прошел. Но я запнулся, потому что в тот же момент что-то начало меняться в его силуэте. Он начал стремительно вытягиваться в росте, худеть; его фигура становилась грубее, сутулее, черты лица изменялись, скукоживались, под глазами наливались серые круги - и уже через несколько секунд передо мной вместо пасынка стоял не кто иной, как его настоящий отец, Гекльберри, совершенно живой, с этой его вечной тигриной улыбкой, не угрожающий нисколько, но только молчаливо насмехающийся над моим ужасом. Черт возьми, они ведь и правда очень похожи, как я мог это забыть, - мелькнуло у меня, помнится, в голове тогда. Побелев как мел, еле сдержав вскрик, я, весь в холодном поту, в страхе отшатнулся от сундука, ребром больно ударился об учительский стол, стоящий за моей спиной, и, споткнувшись, упал на пол. Наваждение надо мной в ответ рассмеялось тем холодным злорадным смехом, какой навсегда остался у меня в подкорке, - хриплым, надсадным, торжествующим; а потом оба его мерзко улыбающихся лица - Барти и Гека - начали, как будто в издевательство, быстро-быстро сменять друг друга, мелькая у меня перед глазами, сливаясь в какой-то единый чудовищный калейдоскопический образ, липкий, тошнотворный, - против которого я просто не мог придумать шуточное оружие, потому что правда до потери пульса боялся такой вот метаморфозы и даже не мог до конца заверить себя в том, что это всего лишь морок. Помнится, я тогда как-то, судорожно дыша, запустил в боггарта патронусом, а едва мангуст загнал чудовище обратно в сундук, и крышка захлопнулась, бросился бежать из кабинета, и остановился только в коридоре, заперев дверь на замок. Боггарта потом выгнала Вэл: я так и не смог тогда придумать, как посмеяться над своим страхом - как не придумал и до сих пор.
С тех пор я особенно отчетливо понимал, что в общении с пасынком всегда будто балансирую на лезвии ножа. Я не должен был дать ему распуститься, чтобы история с птицами никогда не повторилась на новом витке; но в то же время я должен был быть с ним максимально ласков и добр, должен был стать для него другом, к которому он бы испытывал уважение и доверие. Не знаю, насколько я преуспевал в этом до сегодняшнего дня; но сейчас, этими своими злобными словами о какой-то фиктивной мести, я единым махом, как последний дурак, просто стер, уничтожил все результаты своих предыдущих усилий, если не скинул свой счет в глубокий минус. Мой порыв гнева прошел мгновенно, и я тут же ринулся ловить идиотских воробьев своего псевдопризнания.
- Прости, дорогой мой, я зря так сказал, я вовсе не думал тогда об этом, просто вырвалось, со злости... - Но лепетал я так слабо, что Барти говорил дальше, кажется, даже не прислушиваясь ко мне. - Я же говорил тебе, я никогда не жалел о том, что взял тебя, я не знаю, что бы я без тебя делал сейчас, я же правда к тебе очень привязан, неужели ты не... Что я сказал? - в ужасе встрепенулся я, когда Барти пошел придираться к моим выражениям и вдруг начал докапываться о наиопаснейшей сути. - Какое зелье? Барти, что за ерунда, твоя мать... она... черт побери, Барти!
Этот разговор уже окончательно вышел из-под моего контроля. Он догадался о зелье; хорошо, что не догадался ни о чем еще, дальше, - в его поколении дети не так много читали книг о Темном Лорде, как, например, я; он хотел докопаться до сути, он снова спрашивал о...
- Не убил же ты его.
Я замер на месте, затаив дыхание, совершенно безумными глазами вытаращившись на пасынка. Рука, которой я неловко лохматил себе волосы в нервном порыве, бессильно рухнула у меня вдоль туловища, как плеть.

I wanna hide the truth, I wanna shelter you
But with the beast inside there’s nowhere we can hide.

- Наш разговор окончен, - после секунды молчания резко бросил я подрагивающим голосом и, не оборачиваясь, сделал несколько быстрых широких шагов к двери.
И чуть не получил по лбу: потому что та захлопнулась перед самым моим носом и защелкнулась на замок.
В панике развернувшись, я увидел, как Барти нервно поигрывает волшебной палочкой, перебрасывая ее между дрожащими пальцами. Теперь - впрочем, кого я обманываю, уже давно -  власть над ситуацией находилась в его руках, и он не собирался давать мне уйти, не получив перед этим ответы на все вопросы, которые роились в его голове; не получив из моих уст стопроцентного подтверждения своей догадки - чистосердечного признания. "А я, как нарочно, оставил свою палочку в кабинете..." - тут же пробежал по спине знакомый холодок. Но нет же, нет, черт, я не должен был его бояться, это было просто глупо, даже мерзко; он был не Гек, нет, они были совершенно разные люди, и Барти, мой хороший, добрый, замечательный Барти, никогда не причинил бы мне вреда... Но при еще одном взгляде на напряженную, как натянутая пружина, скукоженную фигуру воспитанника на кровати и его лицо, искаженное полубезумной гримасой отвращения, моя всегда безусловная уверенность в этом слегка пошатнулась.
Холод из форточки снова обдал меня ледяным порывом зимнего ветра, и я, в ужасе чувствуя потребность сделать хоть что-нибудь, а не просто в бездействии стоять и дрожать у закрытой двери, широкими шагами пересек комнату, чтобы громко захлопнуть окно, а потом встал рядом с ним, прислонившись затылком к стеклу и скрестив руки на груди. Ты просто запутался в своем вранье, Смит, как в стременной привязи, и лошадь, сбросив с седла, теперь тащит тебя за собой, прикладывая тупой башкой об камни. Рано или поздно это должно было случиться, и теперь уже некуда бежать от правды, старый магглофильский грязнокровный ублюдок; секретный пакет придется вскрыть, хотя он отнюдь не пересек черту пятидесятилетнего срока давности. Но в чем смысл ждать? Ведь твое преступление все равно не имеет этого срока, ты сам прекрасно это знаешь; не будь ты на стороне победителей - давно был бы казнен. Убийца - какое же мерзкое и страшное слово... Такое же мерзкое и страшное, как эта липкая багровая пленка засохшей чужой крови на ладонях, которую не вытереть об траву, не смыть ни водой, ни временем.
 - Хочешь признания? - процедил я сквозь зубы, быстро переведя больной, воспаленный взгляд на пасынка и вперившись ему прямо в глаза. - Что ж, получай. Я, Пейтон Ричард Смит, 23 июля 2024 года, в Запретном Лесу на территории Хогвартса, в ходе одной из антипожирательских операций Ордена убил твоего биологического отца, Гекльберри Элая Роули, а потом сжег его тело, похоронил пепел на том же месте, где он скончался, и вырезал на ближайшем дереве крест и надпись - что-то вроде надгробия - но потом уже этого места все равно не обнаружил. Он умер от потери крови, а еще от повреждения внутренних органов. Он... Он...
Вся зверская уверенность, смелость и запал первой моей фразы тут же пропали, когда я понял, что мне больше нечего сказать - ни в свое оправдание, ни в свою защиту. Я был сам себе сейчас так жалок и гадок, как, наверное, еще никогда в жизни. А Барти ни за что не позволил бы мне остановиться; он хотел подробностей, просто жаждал, чтобы я выложил ему все до последней капли: я видел это по его лихорадочно блестящим глазам, неотрывно прикованным ко мне то ли с ужасом, то ли с презрением. Боже, как же я был к этому неготов; признаваясь Гвен, я и то не чувствовал такого отчаяния и такой растерянности. Нервно облизав пересохшие губы, я тут же вытер их тыльной стороной ладони. Без вариантов, все, что мне оставалось сейчас - действительно рассказать все, от начала до конца, в мельчайших деталях, как я это помнил, как регулярно видел это после войны в своих кошмарных снах по ночам. Я тяжело сглотнул, - как будто ком, стоящий в глотке, был самым что ни на есть вещественным, будто какая-то огромная таблетка, - и, постоянно переводя дыхание, ломая пальцы, начал практически шепотом:
 - Один двойной агент сообщил нам о дипломатической операции Пожирателей в Запретном Лесу. - Я постарался заставить себя к концу фразы сделать голос немного громче, но он все равно был сиплый, слабый и дрожал. - Они хотели, видимо, заключить договор с дементорами; а мы должны были этому помешать. Я уже почти полгода был в Ордене на тот момент, я участвовал... А Гек... он был одним из охранников посольства. В общем, мы тогда встретились на поле боя, и он... он напал на меня. Понял, что я не мертв, как он думал до этого, и захотел довести дело до конца. Я защищался... потом использовал обезоруживающее заклятие, попытался отправить его в нокаут - нам нужны были пленные, как нам сказали... Удивительно, но я действительно попал в цель, и палочку выбило у него из руки, и он отлетел на несколько метров назад - и так и остался лежать. Я сначала подумал, от сильного удара об землю сознание потерял... А потом подбежал ближе - а он... он... отлетев, упав, он напоролся на острый корень. Животом. Вернее, спиной... Корень пробил ему живот насквозь, вот здесь, под солнечным сплетением, - сглотнув, я не смог сдержаться, чтобы автоматически не показать на себе, глядя широко открытыми глазами прямо перед собой, будто и сейчас видел все наяву, - и торчал наружу, весь в крови и слизи, а он, задрав шею, смотрел на него с удивлением... Я пытался остановить кровь, не снимал его с корня, чтобы не повредить рану, звал на помощь... Но он уже бредил, у него были сильно повреждены внутренние органы - я не мог его спасти. Помню, в полубреду он просил передать Гвен, что Бартемиус - хорошее имя; потом ненадолго очнулся, узнал меня... Его последним словом было "Crucio". - И хоть в руке у него уже не было палочки, пытка эта наяву как началась, так с тех пор никогда и не заканчивалась. - Я ненавидел его... - повторил я уже который раз за вечер в каком-то исступлении, - ненавидел... но я никогда, никогда не хотел его смерти, как он хотел моей; никогда не думал о том, чтобы убить его, никогда бы не убил намеренно... Многие пытались утешить меня тем, что это действительно произошло случайно, что я поэтому не виноват, мол, его крови на моих руках нет. Но она была... я как сейчас помню, как... - как она заливала мои руки до локтей, колени, даже футболку на груди, как я от ужаса провел ладонью по лицу и почувствовал эту еще теплую вонючую солоноватую липкость на глазах, щеках, губах, как лихорадочно вытирал ее, скреб ногтями, а она только размазывалась, только впитывалась, впитывалась, оставаясь на мне, во мне навсегда, и ее не мог заставить исчезнуть никакой ледяной душ, под которым я, рыдая, крича, стоял на коленях в ванне тем вечером, закрыв голову руками, зажмурясь, лишь бы не видеть, как в водостоке исчезают струи той еще розовой воды, что била и била меня по спине, но боли казалось так смехотворно мало для меня, монстра, убийцы, такого же, как Гек, хуже, чем Гек...
 - Ну что ты еще хочешь знать? - хрипло, уже как-то устало прервал я молчание, не поворачиваясь к пасынку и тупо рассматривая плакат еще 422-го мирового кубка по квиддичу над письменным столом, (который сначала повзрослевший я, а потом Барти безуспешно пытались содрать со стены без ущерба обоям, но старый клей ПВА из разу в раз оказывался сильнее нас). Моргана подошла ко мне и начала тереться мордочкой об ногу; я мягко оттолкнул ее. - Ах, да... примерно две недели спустя я случайно встретил твою мать. Она была на восьмом месяце беременности... и пыталась покончить с собой. Я спас ее и стал заботиться о ней. И о тебе. Вы жили у меня дома, потому что ей угрожали... Это я рассказал ей про имя... Барти, я знаю, то, что я сделал, невозможно простить, невозможно искупить, потому я и не говорил тебе ничего, боялся, - трус, просто трус; даже сейчас прячешь глаза, трешь лоб рукой, чтобы хоть как-то укрыться. - Я об этом и не прошу. Я даже не знаю... Боже мой... просто пойми меня, пожалуйста, я же всего лишь человек.
Я всего лишь человек. Я не верю в оправдание "На войне все убивают". Это не оправдание; любое убийство - показатель внутренней слабости и трусости. Но боже, лучше бы быть мне по праву казненным за свое преступление, чем остаться в живых и всю жизнь истязать себя воспоминаниями о нем. Боже, я и сам себя ненавижу и презираю за все; почему же мое наказание должно становиться еще страшнее? Неужели так глупо надеяться на то, что после всего этого мой сын, человек, которому я отдал себя целиком и готов был бы отдать больше, если бы имел, снова сможет доверять мне, говорить со мной, спокойно жить в моем доме, зная всю правду о моем прошлом?
Но ладно, ладно, главное, что он еще не догадался о себе самом.