Клио сидит в крошечном боксе на краю одной из двух кроватей - той, на которой без движения, без сознания лежит ее мать. Лимонный халат, выданный ей на входе, слишком большой и висит мешком на ее тощем тельце; она машинально теребит его чересчур длинные рукава. Стены и окна в палате звуконепроницаемые, так что после того, как ее оставили одну, она вот уже час, или даже дольше, медленно сходит с ума от тишины, в которой изредка раздается бульканье жидкости в капельницах. Это напоминает китайскую пытку - при которой вода методично падает на голову капля за каплей и растекается в стороны. Она не понимает, зачем она здесь, но уйти не может.
- Папочка? - дергается она вдруг, привскакивая с насиженного места. Уже через секунду она садится обратно: это ей просто показалось, что пациент Мьюз шевельнулся. Но нет - пациент Мьюз, как и его жена, "тяжелый", "в сознание не приходил", и "постарайтесь не переживать так сильно, мисс, мы сделаем все возможное, чтобы ваши родители выздоровели как можно скорее, нужно просто потерпеть и подождать, все обязательно будет хорошо".

Клио пытается вспомнить, говорила ли она вообще что-нибудь до того момента, пока ее, наконец, не ввели в этот бокс, номер которого она, разумеется, даже не пыталась запомнить. Кажется, нет. Говорили с ней - Лоркан, профессор МакГонагалл, пятикурсница Пегги, потом доктор Уотт, безымянная медсестра - а она в ответ только кивала (одеревеневшая шея двигалась, как на шарнире, она чувствовала себя Пиноккио), смотря куда угодно, только не в глаза своим собеседникам. В палате же ее как будто прорвало - впервые за те несколько часов, которые потребовались, чтобы доставить ее и еще нескольких школьников к пострадавшим родным в Мунго. Едва войдя в бокс, Клио вдруг рассмеялась навзрыд. Она смеялась так долго, что доктору пришлось дать ей успокоительное.
- Мамуля, ты же прямо как спящая красавица! - хохотала она. - Жалко, что твой принц тоже спит. Папочка бы разбудил тебя поцелуем, и мы бы снова были все вместе. Почему, почему вы даже там вдвоем, а я тут одна?
Почему-то все произошедшее показалось ей очередным исчерпывающим доказательством того, что она подозревала давно: ее родители так давно и страстно любят друг друга, что она для них - просто побочный продукт, результат этого союза, любимый, но от этого все равно не более значительный. Когда мама восклицала: "Как ты похожа на своего папу!", или наоборот, отец восхищался ее похожестью на мать, - это было, Клио знала, высшей возможной похвалой в ее адрес. Она была ценна ровно постольку, поскольку напоминала им друг о друге. То, что они сейчас не отвечали ей, никак не реагировали на нее, не было ничем необычным - напротив, Клио было страшно от того, насколько ничего не изменилось.
- Знаешь, мама, а в Хогвартсе вовсю подготовка ко дню Валентина... Я, знаешь, тут сама связала Лори сердце - только ну серое, просто у меня не было ниток, ну и на это я, ну, того, бабушкин свитер... А еще у нас театр, мам, пап... Я играю Гер-тру-ду, знаете такую, у Шейк-спира? Ну знаете... "Всего страшится тайная вина и этим страхом изобличена". "Ты повернул глаза... зрачками в душу, а там повсюду пятна тем.... нет, черноты, и их... эээ... ничем не смыть", да, вот... Я почти все помню, представляете? Почти... Мам?
Клио периодически начинает говорить, но замолкает, вдруг понимая, что ее никто не слышит и услышать не может. Это почти как письма, которые она каждый день в школе писала в пустоту, получая один общий ответ за неделю. "После работы мы ходили в театр, милая, на нашу любимую пьесу, а потом мы заглянули в кафе-мороженое, а там играла наша любимая песня, и мы танцевали наш любимый медленный танец, а потом мы, мы, мы"... Они никогда не говорили о друг друге в единственном числе; у них общая работа, общие интересы, общие привычки, одна из которых - дочь.
Клио думает, как бы они себя повели, если бы поменялись сейчас с ней местами. Наверняка бы сидели, обнявшись, и плакали, и думали, за что это им такое наказание свыше. Возможно, хотя бы на какое-то время она бы стала тогда центром их внимания. Или же они были бы слишком заняты, пытаясь утешить друг друга? Лори, наверное, переживал бы, попади она в кому, и то больше.

Раскачиваясь на краю кровати (это вошло в ее привычку с недавних пор - так снимать неожиданно охватившее нервное напряжение, прежде чем обращаться к таблеткам), Клио продолжает терзать рукав своего лимонного халата и не знает, почему больше злится на родителей, чем грустит. Ей стыдно. Она давно уже замечает, что если остается одна, в голову ей приходят далеко не самые светлые и хорошие мысли; поэтому в последнее время она старается как можно реже быть наедине с собой.
- Простите, я не хотела... так думать... - шепчет она. - Конечно, вы меня любите. Может быть, это я просто люблю вас чуточку больше... совсем чуточку... не умирайте, пожалуйста...
- Клио, хорошая моя, - раздается вдруг голос - какой-то нездешний, потусторонний, очень тихий, с таким же милым валлийским акцентом, как у ее мамы. Клио вскакивает и с гортанным стоном бросается к ней. - Я не знала, что ты здесь. - И только тогда Клио понимает, что мама по-прежнему молчит - и, обернувшись, находит, наконец, истинный источник звука.
- Оу. - Она неловко вздрагивает и опускает взгляд, как будто ее застали за чем-то очень постыдным. - Тетя Вара, простите, я не слышала, как вы вошли. А я вот да... я вот сижу вот. Меня из Хогвартса привезли. Вы... вы там как? - задает она абсолютно бессмысленный вопрос, чтобы неуклюже поддержать разговор. В разговорах она катастрофически слаба.